Искусство жить - [4]

К ним наклонилась стюардесса, обращаясь к обоим сразу, будто считая, что они летят вместе. Нимрам задержал взгляд на ее волосах, темно-рыжих, с резким металлическим блеском, цвета бычьей крови. В сравнении с девочкой она казалась возмутительно здоровой, а когда сказала: «мистер Нимрам», «мисс Кёртис», в углу его рта появилась печальная складка, пустяк, он едва ли сам мог объяснить, чем это вызвано, — в голове что-то мелькнуло о вежливости и человеческой уязвимости, вежливости, так сильно сдобренной расчетом (он мог видеть, как стюардесса быстро просматривала список пассажиров первого класса, запоминая, согласно инструкции, их имена), и все-таки вежливость как вызов грозе и ночи: даже если б они упали в океан, или у лайнера отвалилось бы крыло, зацепись он за вершину какой-то горы, или взорвись он в воздухе, или если бы его охватило пламя, если бы он попал под обстрел шрапнелью над Мохаве[4], они бы умерли как «мистер Нимрам», «мисс Кёртис». Во всяком случае, так обстоит дело с пассажирами первого класса.

— Когда мы поднимемся в воздух, — сказала стюардесса, — я принесу вам выпить, это входит в стоимость билета…

Лишь только она произнесла их имена, мисс Кёртис нахмурилась и напряженно сжалась. Ее снова охватила паника. Она заказала кока-колу, Нимрам — вино. Стюардесса улыбнулась, словно ей доставили удовольствие, и отошла.

Они не заметили, как самолет двинулся с места. Девочка спросила его, часто ли он летает, и он пустился обстоятельно и подробно перечислять города, куда летал, — Нью-Йорк, Париж, Рим, Токио… Рассказывая с воодушевлением, он сиял, жестикулировал, как будто и правда воздушные путешествия были его любимым занятием. На самом же деле все было как раз наоборот: полеты его утомляли и раздражали, и не то чтобы он их боялся — Нимрам вообще почти ничего не боялся, во всяком случае, ничего, что ему уже довелось испытать, — но в июне ему уже сорок девять. Точнее, он не боялся за себя, но боялся того, что могло угрожать другим. Однажды на скоростной трассе Лос-Анджелеса, когда Арлин ехала с ним, в них врезались. Арлин ударилась головой о доску приборов и потеряла сознание. Вытаскивая ее из машины, Нимрам проклинал полицию, которой нигде не было, кричал на глазеющих идиотов зевак и вдруг обнаружил, что сам дрожит как осиновый лист. Иногда, лежа в постели, обняв рукой спящую Арлин, внимая тишине и прислушиваясь к едва доносящемуся с шоссе, что в двух милях от дома, шуму, он чувствовал, что страх за нее вот-вот сокрушит его, и ему казалось, что небеса, словно надгробная плита, давят на крышу их дома, хотя с Арлин все было в порядке — здорова, на десять лет моложе его, сильная, как лошадь, благодаря теннису и плаванию.

Летая сотни раз — может быть, тысячи, — он никогда не переживал того, что можно было б назвать предчувствием гибели, и в конце концов уверился, что, вероятно, не испытает ничего подобного, но он знал, насколько дано вообще знать человеку, что, если когда-нибудь предчувствие это возникнет, он скорее всего не испугается. Как и большинству людей, ему приходилось слышать от друзей, что они боятся смерти, и это чувство не вызывало у него презрения или насмешки; однако факт остается фактом — сам он подобных страхов не испытал. «Да, ты счастливец», — заявляла Арлин, отказываясь верить ему, и на миг взгляд ее становился жестким, как бывало всегда, когда она чувствовала себя уязвленной. «Да, счастливец», — говорил он задумчиво. Это было единственное в его жизни, что лежало на поверхности.

Внезапно девочка, мисс Кёртис, прервала его восторженные похвалы авиалиниям.

— Мы едем! — воскликнула она и рванулась к окну из-за его плеча; казалось, она не менее удивилась бы, если б поехал дом.

Нимрам вместе с ней стал смотреть в окно на мелькающие желтые огни, рулежную дорожку, разбитую по краям синебелыми мокрыми от дождя столбиками, которые уносились далеко вперед, выхваченные из темноты мощными лучами прожекторов. Из динамика послышался голос невидимой стюардессы, которая стала объяснять, где расположены двери и как пользоваться кислородной маской, в то время как их стюардесса наглядно демонстрировала все это, приоткрыв рот, расширив глаза и не произнося ни слова, ни дать ни взять азиатская танцовщица. Девочка рядом с ним слушала и приходила в отчаяние, хмурая, словно студент, который безнадежно провалился. Рука ее на подлокотнике пожелтела больше, чем прежде.

— Не волнуйтесь, — сказал Нимрам, — вам понравится летать.

Но, видно, она была слишком испугана, чтобы ответить или хотя бы повернуться к нему.

Моторы работали уже в полную силу, и их гул почему-то напомнил Нимраму вступление к Первому концерту Брамса. Появились огни, поразительно яркие, точно прожекторы или передняя фара локомотива, и, словно повинуясь чьей-то неистовой воле, они сметали дождь, освещая взлетно-посадочную полосу снизу и перед крылом, которое было как раз позади Нимрама; самолет, набирая скорость, бешено несся по полю, чтобы вот-вот оторваться от земли. Словно добрый дедушка, Нимрам положил свою руку на руку девочки. «Смотрите», — сказал он, широко улыбаясь и кивая в окно, но она затрясла головой и крепко зажмурилась. На мгновение сходство с Арлин вновь поразило его, как и сначала, когда он впервые увидел ее, и он попытался вспомнить лицо Арлин таким, каким бывало оно, когда она жмурилась. Он живо представил себе ее летом, это было, кажется, в Англии — она стояла на фоне залитой солнцем зелени папоротника, — но, мелькнув и побродив по подвалам мозга, видение исчезло. Музыка Брамса все еще звучала в нем, торжественная, величественная, пылающая, как огни города, которые зловеще светились в пелене дождя, теперь уже далеко под ними. Самолет резко накренился в воздухе, заваливаясь, точно корабль, который, наполняясь водой, опрокидывается, снопы света разбивались в кипящие брызги, невероятно огромное черное крыло неожиданно белело, ворвавшись в тучи, озаренные молнией, и вновь темнело, став чернее, чем прежде. Но вот, наконец, самолет обрел равновесие, и пилот вновь обратился к пассажирам. Нимрам, уйдя в свою «бетховенскую хмурость», ничего не заметил. Самолет начал подпрыгивать, скрипеть, как старый вагон, карабкаясь все выше и выше, чтобы подняться над грозой.