Искусство соперничества - [112]

Не счесть, сколько раз Поллок ввязывался в драки, свидетельств тому сохранилось великое множество. В 1945 году его давняя, но неровная дружба с Филипом Гастоном, бывшим однокашником по калифорнийской Школе искусств и ремесел, подверглась суровому испытанию. Случилось это на одной из вечеринок у Сэнди. К тому времени Поллок уже обратился к абстракции и вплотную подошел к самой плодотворной фазе своего творчества, а Гастон все не мог расстаться с фигуративными аллегорическими композициями, которые, на вкус его радикального приятеля, отдавали мертвечиной. «Какого черта ты так пишешь, меня от тебя тошнит! – взорвался Поллок. – Просто тошнит!» Он сказал, что выкинет Гастона из окна. После чего оба долго выясняли отношения на кулаках.

Три года спустя Поллок получил приглашение на званый ужин, который устраивали дизайнеры Джон Литтл и Уорд Беннетт. (Впоследствии гомосексуалист Беннетт утверждал, что Поллок был к нему неравнодушен, – он, Беннетт, будто бы понимал это шестым чувством.) Среди гостей был Игорь Пантюхов, бывший любовник Краснер. Поллок, напившись, начал гоняться за ним по всему дому, пока тот не выскочил вон на мокрую от дождя лужайку. Краснер от ужаса окаменела. По словам Беннетта, мужчины сцепились и «начали кататься в грязи, но выглядело все очень странно. Они не дрались по-настоящему, а вроде как боролись и чуть ли не целовались при этом» (невольно вспоминается купленная Люсьеном Фрейдом картина «Две фигуры» Фрэнсиса Бэкона – работа 1953 года, изображающая не то борцов, не то любовников).

В 1950-х, когда Поллок и де Кунинг были уже в зените славы, обильные возлияния, бравада и дебоширство сопровождали каждое появление Поллока в баре, и особенно всем запомнились его эскапады в таверне «Кедр»: там почти никогда не обходилось без рукоприкладства. Стивенс и Суон рассказывают об одном таком случае. Поллок почему-то привязался к Францу Клайну, лучшему другу де Кунинга: все норовил спихнуть его с барного табурета. Раз спихнул, второй, и тогда Клайн вдруг бросился на Поллока, шарахнул его об стену и двинул ему в живот – правой, левой! «Джексон был много выше ростом, – вспоминал очевидец, – то-то он удивился! Пришел в полный восторг – корчится от боли, а смеется, это мне сам Франц говорил, еле просипел ему: „Полегче!“»

Да, к середине века Поллок был знаменит, о нем писали, его превозносили критики, но широкая публика его живописи не понимала и не принимала. Картины выставлялись, но не продавались, и у Поллока постоянно возникали склоки из-за денег с его арт-дилером Бетти Парсонс. На целых два года, между 1951-м и 1953-м, он практически изгнал цвет из своей живописи и десятками выдавал композиции с синусоидами черной эмали, которые наползали друг на друга и сплетались порой в неразборчивое месиво. Но эффектных работ тоже было немало, в том числе и на ноябрьской выставке в галерее Бетти Парсонс. Разводы, кляксы и брызги жидкой черной эмали на негрунтованном коричневатом холсте в массе создавали гипнотический эффект. На многих проступали узнаваемые фигуративные элементы – четко очерченные лица или тела, вырванные из общего хаоса благодаря пятнам густо-черного цвета. Разглядеть эти элементы в хитросплетении бесчисленных линий удавалось не сразу, но сам факт их присутствия несомненно означает поворот к фигуративному рисунку и наводит на мысль, что Поллок внимательно смотрел и на черно-белые картины де Кунинга, выполненные за предыдущие четыре года, и на его же «Экскавацию» с вкраплениями призрачных фигуративных деталей.

Между тем отношения Поллока с Краснер заметно осложнились. Как только Поллок снова потянулся к бутылке, Краснер оказалась в незавидной роли единственного близкого ему человека, который может и должен хоть как-то его сдерживать. Она отважно взяла на себя эту роль и отдалась ей со всей страстью. Некоторые из их окружения потом обвиняли ее в том, что она явно перестаралась и ее навязчивый контроль только усугубил проблему. Но в подобных ситуациях не бывает ни правильных рецептов, ни победителей. Поллок был законченный алкоголик. В своих попытках справиться с этой бедой Краснер не столько думала о его добром имени и творческой дееспособности, сколько о том, чтобы уберечь его от гибели. Никому на свете – и тем более жене – не дано играть такую роль, не подвергая себя осуждению со стороны всех тех, кто издали за этим наблюдает.

Не имеющий понятия о самоограничении, неисправимо инфантильный, Поллок был из тех, кому слава не по плечу. Художница Сили Даунс как-то заметила: «Он не мог смириться с тем, что те же самые люди, которые любили тебя, когда ты был беден, был никто, теперь, когда ты взлетел наверх и стал знаменит, любят тебя гораздо меньше». Как все хвастуны (а Поллок в своем бахвальстве не знал удержу), он был болезненно не уверен в себе. Он не смог бы ответить на вопрос, способен ли он и дальше создавать что-то не менее впечатляющее, чем его нашумевший дриппинг. Сколько бы он ни хорохорился и ни бил себя в грудь, от критики он сникал, даже если она была направлена против его бесспорно успешных вещей. Очевидно, он сам до конца не верил в их право на существование.