Искусство памяти - [99]
Ведь нет такого философа, который не создавал бы живописных форм; отсюда понятным становится определение "мыслить — значит созерцать в образах", и мышление — это "либо само воображение, либо без него не существует". Сопоставление поэзии с живописью в контексте образов искусства памяти заставляет вспомнить, что, по Плутарху, первым, кто сравнил поэзию с изобразительным искусством, был Симонид, изобретатель искусства памяти.[582] Бруно вторит здесь изречению Горация — ut pictura poesis, на творческом фундаменте которого создавались ренессансные теории поэзии и живописи. Аристотелевское положение "мыслить — значит обращаться с образами"[583] помогло схоластике соединить Аристотеля с "Туллием" классического искусства памяти,[584] и часто встречается в трактатах о памяти. Образ Зевксиса Живописца (за которым стоит классическое правило "применяй образы") приводит Бруно к утверждению основополагающего тождества поэта, художника и философа; о всяком, кто, подобно Зевксису, рисует в памяти образы, можно, сказать, что он — поэт, или художник, или мыслитель.
"Фидий Скульптор", символизирующий искусство памяти как искусство ваяния, создает в памяти скульптурные изображения.
Фидий создает формы… как и скульптуры Фидия, — либо из воска, либо из множества небольших камешков, либо отсекая лишнее от грубого и бесформенного камня.[585]
Последнее высказывание напоминает о Микеланджело, отсекавшем куски от глыбы мрамора, чтобы извлечь из нее прекрасную форму. И так же (сказал бы Бруно), поступает скульптор воображения Фидий, высвобождающий формы из бесформенного хаоса памяти. Есть что-то, на мой взгляд, глубинное в Печати "Фидий" — обращая внимание на значимость внутренних скульптурных символов, на возможность, отсекая несущественное, высвобождать поразительные по красоте и глубине своей формы, — Джордано Бруно, художник памяти, подводит нас к самой сердцевине художественного акта, внутреннего свершения, стремящегося выразиться вовне.
Но вернемся к нашему елизаветинскому читателю, которого мы оставили несколько страниц назад, усомнившись в том, что ему могут быть понятны тридцать печатей. Как он их воспринимал? Проник ли он во внутренний замысел "Зевксиса" и "Фидия"? Если так, то ему впервые пришлось столкнуться с неизвестной еще в Англии ренессансной теорией поэзии и живописи, и она предстала перед ним в окружении образов оккультной памяти.
Какой философией руководствовался маг, художник, поэт, философ, совершающий в "Тридцати Печатях" эти невероятные усилия? Эта философия выражена во фразе "Пахаря" (Печать 8), возделывающего поле памяти:
И как мир называют образом Бога, так Трисмегист не побоялся сказать, что человек есть образ мира.[586]
Философия Бруно — это герметическая философия; о том, что человек есть "величайшее чудо", сказано в герметическом трактате "Асклепий"; что человеческий разум божествен и подобен звездам — правителям универсума, сказано в герметическом "Поймандре". Мы уже имели возможность проследить, как на фундаменте герметических сочинений Джулио Камилло возводит свой Театр Памяти, в котором отображается весь универсум, чтобы затем отобразиться в "универсуме" памяти.[587] Бруно исходит из тех же герметических принципов. Если разум человека божествен, то в нем заключен божественный миропорядок, и искусство, восстанавливающее это божественное устроение в памяти, высвобождает космические энергии человека.
Когда все содержимое памяти будет восстановлено в своем единстве, тогда душа узрит (так верил художник герметической памяти) Единое за множественностью явленного.
Я созерцал единое знание в едином предмете. Ибо все первичные части сотворены первичными формами… и все их вторичные формы соединены с первичными частями.[588]
Так сказано в "Фонтане и Зеркале" (Печать 22). Части соединяются, вторичные части присоединяются к первичным, в ужасающих схватках системы появляется плод, и мы постигаем "единое знание в едином предмете".
Здесь проявляется религиозная направленность исканий Бруно. Теперь мы готовы взломать Sigillus Sigillorum, Печать Печатей, за которой хранится и первая часть "Теней". В "Тенях" Бруно начинал с единого видения и затем переходил к объединению всех процессов в системе памяти. В "Печатях" порядок обратный — здесь Бруно начинает с системы памяти и заканчивает Печатью Печатей. Я смогу лишь кратко обрисовать тот путь, каким идет Бруно.
Исходная точка, говорит он, подсказана свыше. "К сему получил я вдохновение от божественного духа".[589] Теперь, когда мы проследили жизнь небесных богов, нам предстоит проникнуть в наднебесные сферы. Здесь Бруно перечисляет имена античных мастеров искусства памяти, Карнеада, Кинея, Метродора[590] и, прежде всего, Симонида, с их благой помощью мы можем наблюдать вещи, отыскивать их и упорядочивать.[591]
Симонид представлен у Бруно в роли магического наставника, научившего нас объединять память на небесном уровне, а теперь открывающего нам двери в мир наднебесный.
Все происходит свыше, берет свой исток в могучем потоке идей, достижимом для человеческого разума. "Чудесным будет твое создание, если ты сообразуешь себя с творцом природы ... если памятью и интеллектом постигнешь ты фабрику троичного мира, не упустив вещей, которые в нем содержатся".
