Искусство памяти - [103]

,[617] сочинения, на которое Бруно часто ссылается в своих работах, опубликованных во Франции. "Печати" являлись, таким образом, повторением, или переложением "секрета", который Бруно вслед за Камилло принес в дар королю Франции.

О связи книги с Францией говорит и то, что она вышла с посвящением французскому посланнику Мовисьеру, в лондонском доме которого Бруно останавливался.[618] А о новой, английской, направленности было во весь голос заявлено в послании вице-канцлеру и оксфордским профессорам.[619] Апофеоз ренессансной оккультной памяти, "Печати", были брошены елизаветинскому Оксфорду в послании, где автор говорит о себе как о "пробудителе спящих душ, укротителе косного и самодовольного невежества, провозвестнике всеобщего человеколюбия". "Печати" явились первым актом той драмы, в которую Бруно превратил свое пребывание в Англии. Изучать эту книгу следует прежде "Итальянских диалогов", опубликованных им позднее, поскольку именно в ней раскрывается склад ума и памяти мага. Визит в Оксфорд и спор с университетскими профессорами, отображенные в Cena de la ceneri и в De la causa, проект герметической реформы нравственности и провозглашение приближающегося возвращения герметической религии в Spaccio della bestia trionfante, мистические экстазы Eroici furori — все эти будущие прорывы уже содержатся в "Печатях".

В Париже, где еще помнили Театр Камилло, где король-мистик возглавлял сложное по своей направленности религиозное движение католиков, секрет Бруно находился в более родственной ему атмосфере, чем в протестантском Оксфорде, где он произвел эффект разорвавшейся бомбы.

XII. Конфликт памяти Бруно с памятью рамистов

В 1584 году в Англии вспыхнула дискуссия об искусстве памяти. Она развернулась между одним ревностным преемником Бруно и рамистами Кембриджа. Столкновение это явилось, возможно, одной из наиболее значимых дискуссий времен Елизаветы. И только теперь, с той точки в истории искусства памяти, к которой мы подошли в нашей книге, нам открывается, каково было значение вызова, брошенного рамизму Александром Диксоном[620] под сенью бруновского искусства памяти и почему Уильям Перкинс так яростно отбивался, отстаивая метод рамистов как единственно верное искусство памяти.

Начало дискуссии[621] положила работа Диксона De umbra rationis, подражающая, даже в своем названии, "Теням" Бруно (De umbris idearum). На титульном листе этого памфлета, который вряд ли можно назвать книгой в собственном смысле слова, стоит дата 1583, однако посвящение Роберту Дадлею, графу Лестерскому, датировано "январскими календами". По современному способу датировки, следовательно, работа была опубликована в начале 1584 года. В том же году вышел Antidiсsonus, автор которого сам себя именует "G.P. Cantabrigiensis". Этот самый "Дж. П. Кембриджский" — известный пуританский богослов, кембриджский рамист Уильям (Gugliemus) Перкинс; о нем мы и будем говорить в этой главе. С "Антидиксоном" был связан также небольшой трактат, где Дж. П. Кембриджский еще раз поясняет, почему он так решительно настроен против "нечестивой искусной памяти Диксона". Диксон, под псевдонимом "Heius Scepsius", отстаивает свою позицию в Defensio pro Alexandro Dicsono(1584). Тогда Дж. П. предпринимает еще одну атаку, все в том же 1584 году, в Libellus de memoria, вышедшей в одном буклете с "Предостережениями Диксону относительно тщетности его искусной памяти".[622]

Дискуссия велась исключительно об одном предмете — памяти. Диксон излагает бруновскую искусную память, что для Перкинса есть анафема, нечестивое искусство, которому он противопоставляет диалектический порядок рамистов — единственно верный и морально непогрешимый путь. Наш давнишний друг, Метродор из Скепсиса играет заметную роль в елизаветинской баталии, поскольку эпитет "Скепсиец", который Перкинс бросает Диксону, с гордостью принимается последним, когда он, защищаясь, подписывается, "Heius Scepsius". "Скепсиец", в словоупотреблении Перкинса это тот, кто опирается в своей нечестивой памяти на зодиак. Оккультная память Ренессанса в своей высшей форме — памяти Бруно, перекрещивается с ренессансной памятью, и хотя спор всегда возникает из-за двух противоположных искусств запоминания, на самом деле это религиозная дискуссия.

Диксон окутан тенями при первой нашей встрече с ним в De umbra rationis, и это бруновские тени. Рассказчик в начале диалогов оказывается в глубокой ночи египетских таинств. Диалоги составляют введение в диксоновское искусство памяти, в которой места называются "субъектами", а образы — "помощниками", или чаще — "тенями" (также umbra).[623] Таким образом, он сохраняет терминологию Бруно. Правила мест и образов из Ad Herennium окутаны у него мистическим мраком, в подлинно бруновской манере. Тень, или образ, подобен теням в свете божественного ума, который мы отыскиваем по этим его теням, следам, отпечаткам.[624] Память должна основываться на порядке знаков зодиака, который тут же приводится,[625] хотя Диксон и не дает перечня образов по декадам. Отголоски бруновского перечня изобретателей слышны в совете использовать образ Тевта для письменности, Нерея для гидромантии, Хирона для медицины и т. д.,