Искусство отсутствовать - [13]
Грань между «традицией» и «новацией» прочерчивается гораздо менее отчетливо. Напрашивающееся отождествление молодого с новаторским, а старого с традиционным[113] устраивает далеко не всех. О том, что самим эмигрантам эта тема не представлялась столь однозначной, свидетельствует статья Владимира Вейдле в одном из первых сборников, призванных подвести итоги «эмигрантской литературы»: «Задачей эмиграции было и традицию сохранить и новизну оберегать. Коренного противоречия тут нет. Традиция без обновления не жива, а при ее отсутствии и обновлять нечего: таланту не от чего оттолкнуться и не к чему примкнуть. Но традиция и новация составляют все же, хоть и неразрывное, но двустороннее единство, и совершенно ясно, что для эмиграции, желавшей сохранить свою русскость, его обращенная к прошлому сторона представлялась поначалу и дороже, и нужней; тем более что в ранние ее годы самые безудержные и прямолинейные из отечественных „новаторов“ объявляли себя, да и считали себя революционерами, а революция еще не принялась вышибать из них эту дурь. В зарубежье нашем промелькнула лишь тень революций…»[114]. Итак, описать «эмигрантскую литературу» в координатах традиция/новация оказывается непросто. В первую очередь этому препятствует неустойчивость определений традиционного и соответственно новаторского: в данном случае под традицией может пониматься и «XIX век» в целом («классическая русская литература»), и «Пушкин», «Лермонтов» или «шестидесятничество» в частности, и, что немаловажно, «декадентская» или радикально-экспериментаторская литература начала XX века (показательно замечание Зинаиды Шаховской о Маяковском и Хлебникове: «Они тут (в эмиграции. — И.К.) казались, пусть и талантливыми, но весьма устарелыми „новаторами“»[115]). Коль скоро эмиграция воспринимается как сбой в «литературном процессе», как разрушение «исторической логики» (скажем, Марк Раев, констатируя, что «почти все оказавшиеся в изгнании известные прозаики принадлежали реалистической традиции русской литературы», подразумевает выпадение некоего звена литературной истории — «Серебряного века», успевшего оказать влияние на «молодое поколение»[116]), вопросы «традиции и новации» решаются скорее парадоксально. Согласно распространенной точке зрения, «молодые эмигрантские литераторы» не олицетворяют радикальное новаторство и находятся в специфических отношениях со своими предшественниками: «Чрезмерное великолепие старшего поколения было очевидно для всех, и для молодых писателей было естественно подражать таким признанным литературным мастерам. И когда надежда на возвращение начала рушиться и молодые литераторы начали осознавать себя как последних проклятых носителей факела русской культуры, это стремление скорее к соревнованию, чем к новаторству, еще более укрепилось»[117].
С другой стороны, упоминания о «западной литературе» практически всегда подразумевают семантику новизны; вне зависимости от тех или иных характеристик иноязычных текстов это — поле, которое постепенно осваивается эмигрантами. Поэтому описание эмигрантских литературных новаций (когда они все же, с оговорками, признаются) обычно совпадает с самыми обобщенными хрестоматийными образами «модернистского романа»: «Насколько я могу судить, особый вклад авторов младшего поколения заключался не столько в стилевых новациях и экспериментах, сколько в выборе тем и способе их раскрытия. В области языка и стиля они оставались прямыми продолжателями традиций классической русской прозы XIX века. Вместе с тем они отошли от узкого понимания натурализма, все чаще делая акцент на психологии отдельной личности, ее реакции на чуждое и необычное окружение. Более важно, пожалуй, что они обнаружили большой интерес к таким проявлениям человеческой психики, которые не могут быть объяснены со строго материалистических, натуралистических и рационалистических позиций. Влияние Пруста и Кафки они ощущали, быть может, даже более сильно, чем старшее поколение воздействие духовных исканий авангардистов и модернистов 10–20 годов»[118]; «Эта литература стремилась к углубленным исследованиям тех процессов, которые развиваются в натуре и психике человека в результате длительного одиночества, малоизученных, мучительных заболеваний как бы шестого чувства, служащего человеку для координации своего поведения с поведением других людей»[119]. В ту же схему укладывается сравнение с французским экзистенциализмом — в свое время оно было задним числом предложено Николаем Оцупом
