Искусство частной жизни. Век Людовика XIV - [94]

Если до середины XVII в. формирование «дворянства шпаги» происходило спонтанно и регулировалось обществом (о чем свидетельствует критерий «благородного» образа жизни), то образование «дворянства мантии» шло параллельно с формированием административных структур государства. Целый ряд должностей, связанных с юридическими и финансовыми институтами — государственных советников, королевских секретарей, парламентских президентов и советников, — давал право на личное дворянство. А так как многие из этих должностей передавались по наследству, то во втором-третьем поколении личное дворянство превращалось в родовое. Семейство Куланжей принадлежало именно к этому разряду. Дед госпожи де Севинье был финансистом, разбогатевшим на солевых откупах (государство, нуждаясь в быстром получении наличных денег, перепродавало будущий налоговый сбор за сумму, значительно уступавшую его реальной величине). Его дети и внуки (включая госпожу де Севинье) получили превосходное образование и, обладая достаточным состоянием, могли позволить себе занимать менее прибыльные, но более благородные должности. Так, Филипп-Эмманюэль де Куланж был парламентским докладчиком; впрочем, даже этот пост его стеснял.

Как указывает Жан-Мари Констан, хотя «должностное» дворянство существовало уже в XVI в., однако его консолидация в «дворянство мантии» произошла только в XVII столетии, когда оно превратилось в активную социальную группу. Располагая значительными финансами, оно скупало земли разорявшегося «дворянства шпаги» и получало сопутствовавшие им титулы.[257] Еще одним способом социального возвышения было заключение браков. Так, отец госпожи де Севинье, Селе Бенинь де Рабютен, барон де Шанталь, женился на богатой наследнице Мари де Куланж, чье семейство лишь недавно было «облагорожено». Рабютены восприняли этот брак в штыки, однако подобная сословная тактика себя оправдывала: именно благодаря ей сама госпожа де Севинье, а затем ее дочь смогли выйти замуж за представителей старинных родов. Однако внук госпожи де Севинье, Луи-Прованс де Гриньян, снова был вынужден жениться на богатой наследнице незнатного происхождения. По слухам, его мать при этом заметила: «Даже лучшие земли нуждаются в унавоживании».

Насколько можно судить, родственные связи с Рабютенами ощущались госпожой де Севинье как предмет сословной гордости. Тем болезненней был удар, нанесенный насмешками Бюсси. Не случайно в «Портрете госпожи де Шанвиль» скупость оказывается одним из тайных признаков неполного благородства: автор «Любовной истории галлов» напоминал кузине, что в ее жилах течет не вполне «чистая» кровь. Напротив, ее отношения с Куланжами, помимо воспоминаний детства, по-видимому, подкрепляло отсутствие сословного напряжения. Их сугубо частный характер не оказывал негативного влияния на ее публичную репутацию.

Письма к Филиппу-Эмманюэлю де Куланжу как нельзя лучше передают эту ничем не осложненную приватность отношений между кузенами. По воспоминаниям герцога де Сен-Симона, сам по себе маркиз де Куланж был сугубо частным человеком:

Это был крохотный толстячок с веселым лицом, один из тех легких, радостных и приятных умов, которые порождают лишь милые безделки, но зато делают это постоянно, заново, не сходя с места; умов подвижных и несерьезных, которые не выносят принуждения и занятий и естественны во всем. И он рано научился отдавать себе должное. Оставив должность парламентского докладчика, он отказался от выгод, которые обещало ему близкое родство с господином де Лувуа[258] и связи с самыми видными семействами магистратов, ради жизни праздной, свободной, своевольной, проводимой им в лучшем обществе Города и даже двора, где он имел рассудительность показываться редко и лишь у своих близких друзей. Любезность, забавная, но всегда естественная шутливость, тон хорошего общества и знание света, умение помнить свое место и не позволять себе выходить за его рамки, непринужденность манер, песенки по любому случаю, никого не задевавшие и каждому казавшиеся собственным сочинением, любовь к застолью без малейшего пьянства и оргий, веселость на прогулках, радостью которых он был, приятность в путешествиях, но в особенности надежность в отношениях и доброта души, неспособной ко злу, но любившей лишь собственные удовольствия, всегда заставляли искать его общества и придали ему больше уважения, чем он мог ожидать ввиду собственной бесполезности.[259]

Письма госпожи де Севинье, славившейся умением попадать в тон собеседнику, которого не отрицал за ней даже Бюсси, отражают эту легкую, необременительную веселость. Рассказывая кузену о последней громкой новости — несостоявшемся замужестве Мадмуазель, — она обыгрывает лишь ее театральную сторону, прочно занимая позицию незаинтересованного зрителя, почти досужего зеваки. Меж тем она была хорошо знакома с герцогиней: ровесницы, они были почти дружны — насколько это было возможно, учитывая положение первой принцессы крови. Напомним, что в 1659 г. госпожа де Лафайет написала портрет госпожи де Севинье для коллекции Мадмуазель. Однако в письмах Куланжу вплоть до 31 декабря нет ни намека на сопереживание. Этому может быть несколько объяснений. В 1670 г. госпоже де Севинье было сорок четыре года, она уже выдала замуж дочь и стала бабушкой. Не исключено, что желание сорокатрехлетней Мадмуазель выйти замуж казалось ей глупым сумасбродством. Но возможно, эта шутливая отстраненность носила защитный характер и была обусловлена нежеланием приоткрывать мир собственных эмоций, столь богато представленный в ее письмах к дочери. Заключительные фразы из письма от 31 декабря показывают, что первые послания сочинялись с прицелом на публичное чтение, тогда как последнее было предназначено только для Куланжа и его супруги.