Искусство частной жизни. Век Людовика XIV - [92]

Вот тут в игру вступил принц де Конде. Бывший фрондер, он также не пользовался личной симпатией короля, который тем не менее был способен отдавать должное талантам великого полководца и использовать их по назначению. Но в родовой иерархии Конде был старшим из принцев крови, в этом качестве разделяя с королем ответственность за прочих членов дома Бурбонов. Возражения с его стороны перевешивали доводы Мадмуазель. Не столь важно, действительно ли Конде считал необходимым предотвратить этот брак, или его авторитет был использован для того, чтобы Людовик мог переложить на него часть ответственности (стоит отметить, что король сообщил кузине о своем окончательном решении с глазу на глаз, но при этом велел принцу де Конде встать за дверью, чтобы тому было слышно каждое слово). Участие Конде позволяло Людовику представить запрет как результат вмешательства неких надличностных — родовых — сил. Поэтому он мог рыдать вместе с кузиной над ее судьбой и всячески выражать ей свое личное сочувствие, не отменяя решения, принятого им как главой рода.

Здесь есть одна интересная деталь. Известно, что это драматическое объяснение произошло 18 декабря. Мадмуазель подробно пересказала его в мемуарах:

Вместе со мной он упал на колени и обнял меня. Три четверти часа мы так и оставались — обнявшись, щека к щеке, и он рыдал не менее моего. «Ах, зачем вы дали время для размышлений? Почему не поторопились? — Увы, Сир, кто бы усомнился в слове, данном Вашим Величеством? Не бывало, чтобы вы кому-нибудь его не сдержали, и вот вы решили начать с меня и господина де Лозена! Я умру и буду рада умереть. Я никогда ничего не любила; теперь же люблю, люблю страстно и искренне достойнейшего человека вашего королевства. Довольством и радостью моей жизни стало его возвышение. С ним я надеялась провести остаток своих дней, почитая вас и любя так же, как он. Вы мне его дали, вы у меня его отнимаете, и это разрывает мне сердце!»[253]

За четыре дня до этого при дворе была представлена трагедия Расина «Береника» (в первый раз пьеса была сыграна 21 ноября в Бургундском отеле, но Людовик увидел ее лишь 14 декабря). И современники, и историки согласны, что эта пьеса содержала прямые аллюзии на события из жизни короля (по всей видимости, на его юношескую любовь к Марии Манчини). Однако, как представляется, не столь существенно, кто именно был прототипом Береники; важно то, что в Тите Людовик мог узнать себя. 18 декабря его объяснение с кузиной проходило совершенно в духе «Береники»:

Слабею, несмотря на все мои старанья, —

Будь сильной, помоги мне удержать рыданья.

А если с горем мы не сможем совладать,

Высокий наш удел нам так велел страдать,

Чтоб весь увидел свет, сказала вся столица:

«Они и слезы льют, как цезарь и царица» (III, 5).[254]

Трудно сказать, объяснялось ли это тем, что Людовик действительно подражал расиновскому Титу, или Расин в образе своего героя точно запечатлел свойственное королю сочетание чувствительности и способности все время видеть себя со стороны, или же самой Мадмуазель эта сцена запомнилась как бы сквозь призму пьесы, но сходство, безусловно, ощущается. Проблема в том, что Мадмуазель всю жизнь предпочитала Корнеля.

Это своеобразное столкновение корнелевской и расиновской эстетики возвращает нас к проблеме побудительных причин, определявших поведение Мадмуазель и графа де Лозе-на. Показательно, что процитированный выше фрагмент из ее «Мемуаров» — чуть ли не единственное место, где она прямо говорит о своей любви к Лозену. В основном же она пишет о безотчетной склонности, о желании иметь рядом человека, на преданность которого можно было бы положиться. Слово «любовь» появляется лишь в самые эмоциональные моменты, к которым, конечно, относится и сцена объяснения с королем. С точки зрения повествовательной техники существенно, что Мадмуазель предпочитает цитировать свои признания в любви в форме прямой речи, тогда как все прочие оттенки переживаний описываются в обычном режиме рассказа от первого лица. Эти моменты прямой речи напоминают драматические вкрапления, когда Мадмуазель переключается от созерцания своего внутреннего мира на то, какой она предстает в глазах внешнего. Стороннему наблюдателю и адресованы реплики, лишенные смысловой неопределенности внутреннего монолога: «…люблю, люблю страстно и искренне».

Но внешние наблюдатели как раз были склонны сомневаться в искренности чувств Мадмуазель. Одни считали, что этот брак — тактический ход с ее стороны. Граф де Лозен был в фаворе, ему прочили блестящую карьеру, и Мадмуазель решила им воспользоваться, чтобы еще больше приблизиться к королю. Другие видели в ее поступке нелепую причуду старой девы, никогда не отличавшейся чувством меры. Третьи, как госпожа де Севинье, считали обсуждение чувств иррелевантным, поскольку суть дела составляли не они, а само решение выйти замуж. При этом мало кто сомневался, что графом де Лозеном двигало желание возвыситься. Не потому, что он был честолюбивее прочих придворных: для современников причудливый характер этого персонажа во многом оставался загадкой. Вот как описывал его Сен-Симон, хорошо знавший Лозена в последние годы жизни (как уже говорилось, они были женаты на сестрах):