Искушение добродетели - [26]

— Да, — невозмутимо ответила Вивьен. — Арабелла надеется, что я красиво оформлю его для вас, поэтому и прислала вазу с ножницами, но этому не бывать. Видите ли, она считает оформление букетов одним из видов романтического искусства, и я таким образом должна продемонстрировать вам свой вкус.

— Но ведь Арабелла придет в ярость, когда узнает, что ты не оформила букет.

Вивьен злорадно улыбнулась:

— Ну и пусть. Я скажу, что была слишком занята и увлечена… вами.

— И опять позволишь ей думать, что я до безобразия эксцентричен? Ну уж нет, дудки! — Он одернул жилет и подошел к столу. — Если ты не собираешься заниматься цветами, это сделаю я.

Лоуренс снял обертку и разложил цветы на столе. Взяв ножницы, он прикинул объем работы, решительно откромсал половину стебля роскошной розы и… на этом остановился. Что следует делать дальше, он не знал.

С трудом сдерживая улыбку, Вивьен подошла к столу. Она смотрела не на цветы, а на руки Лоуренса. Его длинные, изящные пальцы перебирали хрупкие ростки с такой нежностью, что Вивьен почувствовала какую-то странную пустоту в желудке. Ощущение не было похоже на голод, скорее оно напоминало… томление. «Как странно», — подумала Вивьен и почувствовала вдруг неодолимое желание составить этот злосчастный букет.

— Существуют определенные правила оформления букетов, — сказала она, наклоняясь над столом.

— Правила? — Лоуренс пренебрежительно хмыкнул и, покалечив еще один цветок, сунул его в вазу. — Правила, моя дорогая, существуют, для того чтобы их нарушать.

— Не глупите, — она нахмурилась и отняла у него ножницы. — Правила обеспечивают безопасность, надежность, порядок, даже красоту, если хотите. А что касается букетов, то здесь без определенных правил просто не обойтись. Обычно предпочтение отдается геометрическим фигурам, потому что стройность линии радует глаз и поднимает настроение.

— Но в природе цветы не растут геометрическими фигурами, а смотреть на них все же приятно. То же касается и человека. Я знаю массу людей, которые не вписываются в общепринятые шаблонные рамки, но от этого не становятся хуже. Правила противоестественны. Их придумало наше смешное общество. Все теперь знают, что прилично, а что неприлично, что правильно, а что нет.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — пробормотала она. От его близости ее вдруг бросило в жар.

— Я говорю о лицемерии. О том, как глупо выглядит женщина, отказывающаяся сесть в карету с мужчиной, хотя им по пути, только потому, что это, видите ли, не принято. Как нелепо не сметь заговорить с другим джентльменом, который стоит рядом и так же, как и ты, подпирает стену где-нибудь на балу, лишь из-за того, что вы друг другу не представлены. А что касается женщин, то упаси бог поцеловать ручку даме после тура вальса. После этого леди будет считать себя навек опозоренной, если вы на ней не женитесь. Так что главная цель правил — заставить одну группу людей презирать и поливать грязью другую. Подумай сама, ведь если бы не было правил, скольких скандалов можно было бы избежать? А когда исчезнут скандалы, не станет и сплетен. Нелегко тогда придется драконам общества. Они только на то и способны, что чесать языки да перемалывать косточки друг другу.

Вивьен молчала. Граф Сэндборн открылся ей, сам того не подозревая, совсем с другой стороны. И эта сторона ей очень понравилась. Был момент, когда она даже пожалела его, такого беззащитного перед всевидящим оком высшего света, такого гордого и независимого, но вынужденного подчиняться глупым условностям.

— Поэтому вы и согласились изображать моего любовника? — тихо спросила она. — Таким образом вы восстаете против существующих правил?

Ее слова затронули его за живое. Граф поспешно отвел глаза и, пытаясь скрыть замешательство, принялся вновь кромсать цветы.

— Мы с тобой заключили сделку, если помнишь, — сердито проговорил он. — Мне нужны доказательства неблагонадежности премьер-министра, и ты обещала их добыть.

Вивьен поправила те растения, что уже стояли в вазе, и, не поднимая глаз на Лоуренса, спросила:

— Почему вы хотите дискредитировать премьер-министра? Разве он так уж плох?

— Дело не в том, плох он или хорош, — горячо заговорил Лоуренс. — Человек может быть вором, развратником, но пусть при этом знает свое место и не стремится указывать другим, как им надлежит жить. Гладстон же занимает такой пост, что волен распоряжаться судьбами людей как ему заблагорассудится. Но вот вопрос: имеет ли он на это моральное право? Можно ли доверять человеку, который говорит одно, а делает совершенно иное? Этот сморчок днем ратует за нравственный образ жизни, а ночью охотится за доверчивыми шлюшками. Он подлый лицемер, а я лицемерия не выношу.

Вивьен задумалась. Она вспомнила старика Уильяма, его благонравные седины, какао с печеньем. Он больше напоминал доброго дядюшку, чем похотливого развратника.

— А вы не допускаете мысли, что Гладстон вовсе не лицемер? Что, если он действительно пытается помочь падшим женщинам?

— Ну что ты можешь знать о падших женщинах? — проворчал Лоуренс, задетый ее скептицизмом.

Вивьен покраснела.

— Так уж случилось, что я многое знаю об их жизни, — сказала она. — Эти несчастные на самом деле живут очень трудно и довольно уныло. Лица их измождены, а здоровье подорвано, они рано стареют и, если не удалось ничего отложить, умирают в глубокой нищете.