Искушение архангела Гройса - [98]

Оказавшись на берегу, они вставали на четвереньки и, как животные перед чудовищной засухой, опускали лица в воду, отплевываясь от сора и ряски. Если дело пойдет в таком же темпе, озеро Нарочь опустеет часа через три. Я сидел на холме, глядя на свой народ. Остатки орды в виде иноверческих столбов высились за моей спиной. Батый, как известно, дошел до Адриатического моря. На этом клочке земли – те, предки которых решили здесь остаться. Они стали местными, как и я.

Когда-то, зажатые между Ордой и Орденом, мои соотечественники переливались из московских княжеств в литовские, как брага по сообщающимся сосудам. После уничтожения Пруссии тевтонцы взялись за Жемайтию, Аукштайтию, Черную Русь, Полоцкие земли. Крестоносцы переориентировались с Палестины на языческую Литву, находившуюся буквально под боком Священной Римской империи. Тринадцатый век оказался переломным. Союз между двумя русскими государствами мог состояться после объединения Миндовга с Александром Невским. Германцы казались обоим опаснее кочевников. Попытка не удалась. Сначала неожиданно умер один князь, потом был убит другой. Теперь я стал свидетелем иных исторических событий, участником битвы при Гирынах, почти героем. Почему бы не ввести звания героя Великого княжества Литовского?

Я улыбнулся и вдруг почувствовал, что около меня дышит какая-то другая жизнь. Огромная, как озеро. Сильная, как лес.

Змеиная голова размером с доброго поросенка доверчиво легла мне на колени, и я с содроганием увидел алый индюшачий гребень у нее на лбу.

Жемойт, хозяин этих земель и озер, пахнущий сапропелем, водорослями, рыбой, мириадами утопленников и бальзамом «Старый Брест», прижался к моему животу, позволил почесать холку. Я гладил его доисторический череп, остерегаясь прикоснуться к безгубому рту, страшным кривым клыкам, которые угадывались под кожей. Он был великолепен. Твердая чешуя с декоративным шахматным узором цепляла за джинсы, поскрипывала, неслышно шуршала. Петушиная корона податливо переваливалась в моих пальцах, как застывающий и вновь нагревающийся каучук. Необозримая длина его тела уходила куда-то в просторы сырых лесов и шелестящих полей, расползалась по множеству тропинок и ручейков из Нарочанского края в Литву, Восточную Пруссию, может быть, даже в Польшу. Я гладил Василиска по огромной голове, и он в ответ шевелил рыбьими усами. Чешуя на его шее переливалась, менялась, становилась нежной, голубоватой. Мне казалось, что жемойт может заговорить на каком-нибудь шипящем балтском наречии.

– Ты любишь молоко? – спрашивал я по-русски, но он лишь ронял тонкую нить слюны. – Козье или коровье? – пытался уточнить я и тут же рассказывал, что предпочитаю козье.

Начало жизни северо-западной ойкумены Европы лежало у меня на коленях. Голова местного бога была у меня в руках, со мной дружили мертвецы, литвинские колдуны, а с повелителем ангелов, как оказалось, я был знаком с молодости. Какие хорошие связи! Змей не смотрел мне в глаза. Его очи существовали не для того, чтобы смотреть. Он понимал и чувствовал то, что происходит в мире, без глаз и ушей. В нескольких шагах от нас осушался самый большой водоем Беларуси, жилище исполина, хранителя сокровища, но жемойт не придавал этому ни малейшего значения. Ему было приятно, что я не пью этой воды вместе с остальными. Я был единственным, кто не участвовал в общем деле. Я говорил с ним, как с ученым котом:

– Вот, Василий, какие наступили времена. Такие дела, Василий.

Душераздирающий вопль на энохианском, усиленный то ли динамиком, то ли эхом загробного мира, заставил меня подняться. За трассой Мядель – Нарочь раздался взрыв, означающий смерть моего единственного и почти мифологического врага. Ластовский погиб в очередной раз. Теперь уже в качестве вертолетчика. Над лесом встало зарево из авиационного топлива, перемешанного с субстанцией ангельских душ.

Над водой проступал рассвет. Люди бежали к последнему камню мироздания, чтобы составить наконец долгожданное слово. Добыть пятый элемент. Я был очарован своей властью над Василиском и включенностью в масштабный мировой процесс, пока меня не хлопнул по плечу Мотя Грауберман.

– Поехали, пожрем чего-нибудь, – сказал он, и я понял, что он сегодня, как и я, одинок.

– Поехали. У меня есть картошка. Хорошие консервы.

Вспышка фейерверка осветила голое дно великого озера, еще шевелившееся водорослями и рыбой. Люди праздновали победу над зверем. Где-то у островов находился последний камень, скрепляющая скрижаль, главная буква алфавита, над составлением которого нам с друзьями пришлось так много поработать. Камень лежит в устье реки Скемы, подумал я. Пускай им займется кто-нибудь другой. У архангела Михаила – огромное воинство. Мы с Гарри свое отслужили.

– Хабу бабу, – сказал я Гарри, поднимаясь с земли. В подростковом возрасте мы так разговаривали по-турецки.

– Бабу хабу, – ответил он. – Я приехал на такси. Материализм не прокатит. Полная победа духа, как я вижу. И русского оружия. Ха-ха-ха.

54. Пристань в конце пути

В Литву я уходил через Лынтупы. Заправился у около автовокзала. Перепуганная после нашествия кабанов тетка дала мне на двадцать тысяч зайчиков больше. Я вернул по-честному. Гарри снабдил меня бутербродами, водой, обещал связаться с моим семейством в Минске и как-то объяснить происходящее. Мы обнялись на прощанье, и он побрел туда, куда глядят его иудейские очи. Быть Вечным жидом – утомительная работа. В Котловку мне соваться смысла не было из-за очередей на таможне. Я мог нарисовать на дверцах автомобиля волшебный иероглиф и доехать хоть до португальского мыса Кабу-да-Рока, но не хотел. Я рванул в сторону Голубых озер, понимая, что погони не будет. Сейчас все спят. Белорусы, литовцы, Евразия, Европа. Или воюют. Или допивают воду очередного озера. И границу сейчас никто не охраняет, разве что конь, пасущийся у шлагбаума. В Лынтупах был переход для местных, а с сегодняшнего дня считать меня иностранцем было трудно.