Искупление - [2]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Это был третий крутой поворот. Пять послесибирских лет его жизнь текла в желанную сторону: он изучал в университете математику и физику, писал и публиковал в изданиях Географического общества отчеты, доклады и статьи, а в прошлом году совершил экспедицию в Финляндию, чтобы собрать неоспоримые доказательства своей ледниковой гипотезы. Исследовательские работы и путевые записки, изданные в Сибири, Москве и Петербурге, поставили его в ряд известных ученых. Наука вела его прямой дорогой к важнейшим открытиям. И все-таки он повернул на новую дорогу.

На этот раз он не сел, как в Иркутске, в дорожную повозку, не помчался со звоном бубенцов и колокольчиков по тракту, а просто подал в знак согласия руку университетскому другу Дмитрию Клеменцу. Тот с силой рванул его к себе и обнял. «Наконец-то! Наконец ты с нами! — Дмитрий схватил со спинки стула свой ветхий плед, перекинул его через плечо. — Так приходи вечером, я побегу сообщить нашим». И он вышел. Кропоткин подошел к с окну и глянул вниз, во двор, стесненный с четырех сторон высокими кирпичными стенами дома. Клеменц пересекал булыжную мокрую площадку. У арочных поддомных ворот он обернулся, задрал голову, отыскал в шестом этаже окна знакомой квартиры и, догадываясь, что друг на него смотрит, поднял вверх сомкнутые руки, тряхнул ими, как бы повторив состоявшееся рукопожатие. И скрылся в темном проеме.

Кропоткин еще долго смотрел вниз. Вспомнил милую, печальную Веру, жену брата. Ему часто приходилось заставать ее в слезах вот у этого окна. Она никак не могла привыкнуть к петербургской квартире и забыть отчий иркутский дом, привольный, с зеленым лужком перед ним, с просторным двором и огородом позади. Этот глубокий каменный колодец всегда навевал на нее убийственную тоску, особенно в последнее время, когда погас ее одиннадцатимесячный мальчик и вслед за ним умер четырехлетний сын. Она каждую ночь видела их во сне и целыми днями истекала слезами. Александр растерялся, не зная, как спасти гибнущую подругу. Ничем не мог, как ни старался, взбодрить Веру и встревоженный Петр. Лишь неделю назад, вернувшись из Швейцарии, где ему впервые случилось войти в шумные потоки западной жизни, он уговорил больную невестку уехать в Цюрих, к ее сестре, Соне Лавровой, вокруг которой кипела там русская студенческая молодежь, девушки и юноши, рвущиеся не только к науке, но и к борьбе. Ничего, Вера, там тебя отвлекут от горя, подумал Кропоткин.

Он отвернулся от окна, походил по гостиной, прислушиваясь, как отдаются шаги в опустевших распахнутых комнатах, и бросился на кожаный диван. Пустынная тоскливая тишина. Скоро придется расстаться с этой квартирой, оказавшейся теперь ненужно большой. Через неделю уедет в Цюрих и Александр. Вернется из тамбовского имения, доставшегося после смерти отца сыновьям, привезет хозяйственные книги и бумаги, передаст их младшему наследнику и махнет к жене. Тогда придется подыскать небольшую дешевую комнату и съехать отсюда. Да, когда-то здесь было людно и весело. Жили все вместе, к Вере и Соне часто забегала третья сестра, Людмила Павлинова. Александра навещали друзья из Военно-юридической академии, а к молодому восходящему ученому слетались прославленные орлы Географического общества Северцов, Пржевальский, Миклухо-Маклай…

Он поднялся с дивана и, обойдя пустую квартиру, вошел в свою комнату. Она одна еще не утратила жилого вида, но тоже предстала сейчас обреченной. На большом письменном столе беспорядочно и заброшенно лежали не прибранные после вчерашней работы стопы книг, листы рукописи, клочки с математическими вычислениями, дневниковые сибирские тетради, карандашные планы и зарисовки горных местностей. Он смотрел теперь на все это как посторонний, и оно казалось ему бумажным хламом. А ведь вчера, сидя за этим «хламом», он начинал уже видеть контуры великой горной сибирской картины.

У стены стояли три этажерки. На полках одной громоздились сибирские и финляндские камни, другая была забита философскими фолиантами, литературными журналами да томами «Известий» и «Записок» Географического общества, третья — книгами и брошюрами, вывезенными из Швейцарии. Швейцария. Там-то и определился его новый путь. Клеменц почти год рассказывал ему о «чайковцах», надеясь, что вот-вот он вступит в общество, но он все еще воздерживался. В Сибири он разуверился в государственных реформах, а за пять последующих лет, наблюдая за все обостряющейся социальной болезнью страны, убедился в неизбежности революции. Наука теряла смысл. Надо было вступать в прямую борьбу. Он долго раздумывал, каким путем пойти. В конце концов выехал месяца на два в Европу, чтобы присмотреться к западным революционным потокам.

В Цюрихе он явился к Соне Лавровой, Вериной сестре, неистовой бакунистке. Она тут же, еще не опомнясь от шальной радости, наспех покормив родственника, провела в чистенькую светелку и завалила его брошюрами и газетами. Днями он рылся в этом газетно-брошюрном ворохе, выясняя основные направления социалистической мысли, а вечерами Соня знакомила его с русской молодежью, шумно спорящей о путях грядущей борьбы за свободу. Из Цюриха он выехал в Женеву и сразу попал в масонский храм, превращенный в клуб социалистов. В главном зале этого огромного здания бушевали многолюдные митинги, гремели речи социалистов разных направлений — луиблановцев, лассальянцев, бланкистов. В других помещениях заседали секции Интернационала. Одним из вожаков Русской секции оказался Николай Утин, человек весьма образованный, но кичливый, с начальническими замашками. Он пригласил петербуржца в свою квартиру, устланную и увешанную шотландскими коврами, и до поздней ночи долго и выспренне говорил о марксизме, но гость не нашел в речах хозяина искренней убежденности и к Русской секции не присоединился. В масонском храме он сошелся с небольшой группой рабочих и почти каждый вечер подолгу сиживал с ними в какой-нибудь боковой комнате, дотошно расспрашивая о их жизни, о их надеждах на Международное товарищество рабочих. В Женеве он прослышал о федерации часовщиков и навестил их в Юрских горах. С часовщиками он быстро сдружился. У них часто живал Михаил Александрович Бакунин. Кропоткин, уже знакомый с газетными статьями и брошюрами Бакунина, очень жалел, что не застал в горах Юры (как и в Сибири!) этого легендарного человека, глашатая всемирного бунта, мощный голос которого воспламенял и русскую противоборствующую молодежь. Да, Михаила Александровича среди часовщиков теперь не было, ни они жили его заветами, его идеями. Он учил их бороться с главным, по его утверждению, врагом народа — государством. Крепкую дружбу, искренность и чистоту взаимоотношений, свободу действий, абсолютное равенство, неприятие начальничества — именно это, желанное, вымечтанное, нашел Кропоткин в жизни часовщиков Юрской федерации. И потому именно здесь он не раз вспоминал о «чайковцах», объединившихся, по словам Клеменца, на тех же нравственных принципах.