Искупление - [34]

Дмитрий молчал.

Сколько раз в этой самой палате и в той, старой, что сгорела несколько лет назад, но казалась ему уютнее оттого, что в ней бояре меньше спрашивали юного князя, а только притворно кланялись ему и сами решали все важные и трудные дела - поземельные, судные, ордынские, военные, - сколько раз хотелось ему решительно пойти наперекор всем, по-мальчишески, бездумно, но какой-то, природный, что ли, здравый смысл всегда останавливал его. А что же сейчас? Неужели сейчас он поддастся порыву и станет противоречить всем? Или это - снова добронравие его? Нет, в этой новой палате - помнят, у кого память жива! - он не раз осаживал крикунов и выводил их помыслы на свою тропу. Пусть сначала это было робко, но потом смелей и смелей обнажал нрав перед советом бояр и ближних людей. Скоро насытил гордыню свою, внимательней стал смотреть на советников, различая их по уму, по характеру, и уже, как казалось, знал, что от кого ждать...

Вот Тимофей, ближний человек, отменный воевода, мало чем уступит самому Боброку, а в глаза не лезет - вот, мол, я! - не перебивает других и не сует свои-думы! вперед Князевых. А вот Пронские, Даниил и старший,

Владимир, эти любят поговорить, ну да кто без греха? Разве что Юрей Кочевин-Олешинский так про себя думает, а сам, глядишь, как Рязань брали у Олега Рязанского, он тут как тут: Владимир Пронский на кормление и на власть там поставлен, а боярин Юрья возы оттуда направлял в вотчину свою. До серебра да злата больно дотошна душа его. Ох, Юрья, Юрья... За тиуном Свиб-ловьш тоже нужен глаз да глаз. Нет, княжего он не возьмет, он иной поковки человек. Зато на сборах податей, слухи доходят, обмеряет и обвешивает черный люд! Ему - доход, а княжеству - урон ото зла, что ложится в душу людей медленно и плотно, как ил в реке Москве, люди видят, что разницу Свиблов Никита себе волочет. Брат его, Федор, тот уже отяжелел в походах, особенно в последнем - против земли мордовской: всю ее разорил за опустошение Нижнего Новгорода, а сколько при этом возов добра увез на двор свой - того и сам не помнит, военная добыча свята. У татар учился, поди... А ныне на пирах загрызутся - чисто собаки! Доносят друг на друга татарская зараза въелась! Половина другого веку на исходе, как Русь привыкла к междоусобию, наговорам, резне... Но есть крепкие кочки на болоте! Вот Бренок, солнышко красное! Ничего-то ему не надобно, только бы ездить с князем на охоту, поозорничать немного, и хоть теперь он приосанился - чин мечника велит губу поджимать, глаза все такие же, чистые, прямые, как у отрока. Рядом с ним сидит сын тысяцкого Василия Вельяминова, Ванька, - обычай завел, приглашать пятнадцатилетнего на советы! - ему бы галок гонять по уму-то, а мнит о себе! Тысяцким стать желает, смерти батькиной, поди, не дождется. Вон глаза-то шмыгают, кабы не носа пластина тонкая - расшиблись бы глаза его друг о дружку. Вот и тут глазами выблес-нул на Бренка, будто вор-придорожник. Что из него выйдет? Остуда на Ваньку Вельяминова перекинулась и на отца: расселся вольно, руку на подоконницу вывалил, на ветерок...

Чашник истомился. Жалеючи князя и ближних его, внес кувшины с ледяным квасом, рукой показывал на них и уходил, но никто не осмеливался подняться и пить, пока великий князь пребывал в раздумье.

Дмитрий сидел в полузабытьи, покусывая нижнюю губу, захватывая ее все больше и больше зубами, пока они бело не обнажились, будто в улыбке. И странна была многим эта улыбка при задумчивом взоре, в оконце уставленном, где воссиял на жаре и солнце золоченый купол Успенской церкви. Там лежит его дед, (но отец, а где суждено лежать ему, Дмитрию? Не в Орде ли?

Молчал совет боярский. Не решались подтолкнуть великого князя ни ближние бояре и воеводы, ни первостепенные старики, больше всех истомившиеся, ни даже Боброк с Серпуховским не осмеливались нарушить тишину. Дмитрий слышал эту тишину вполуха и рад был, что не шикают, не сморкаются, не ерзают в нетерпении, - и на том спасибо...

- Чего так прискорбны? - вдруг весело спросил он, сам не ожидая, что так легко выйдет из тенет нелегких мыслей. - Молчите... Али князя жалости предали?

Загудела вновь палата, согласно закивали, замахали подолами легких кафтанов, заутирались ими всласть. Чашник Поленин на радостях вбежал, думая, что настал конец необычно длинному, тяжелому сиденью.

- Ну, а землю московскую и всю иную Русь вам не жалко? - вдруг жестко спросил Дмитрий. - Молчите? А не пора ли порассудить так: открестись я от Орды - и быть внове нашествию ордынскому! Полягут дружины, сгинут города, села, погосты, грудной дрянью вос-плачет полон, и матери не оросить слезою сына, мужа, брата... Всех нас рассеет Орда, и так будет во веки веков... покуда мы каждый во свои колодцы глядимся, мним, что - в зерцало, а глядимся во гроб.

Ответную как холодной водой окатило - окостенела. Друг на друга не глядят. С князем взглядом встретиться страшатся. А тот, будто на коня сел, взъярился на весь совет и пошел колоть то одного, то другого, как копьем с размаху, да не подтоком колол - рожном:

- Паленым запахло на Руси, а у вас уж серебро в землю легло, камнем придавлено со молитвою. Уж кони, поди, у многих под седлами выстоялись, бежать на Двину, в Новгород, что богат да белокамен, во Псков своенравный, в Стару Ладогу - велика земля русская, примет. Только и ее пределам конец есть! - Дмитрий снова выждал минуту. Никто - ни звука. - А когда побежите, бояре, меня не забудьте взять с собою. Что глядите? Не рассмехаться мне ныне день выпал, а очей от истины не отводить... Внимай и ты, брате любезный мой: силушки у нас супротив Орды не сметалося во единый стог. И будет так, покуда Тверь волком кидается на Москву, Рязань камень держит за пазухой. Новый город казной кичится да любовь свою меняет - то к Москве главу преклонит, то к Твери, как купец-персиянин в нечистом гареме своем. Хорош и Псков! Он думает, долго проживет на ватагах своих похмельных! А иные города? Где они? С кем они? Очи катают за Днепр и за Волгу, а нас, единоверцев своих, не приметят: слепы. Котята слепы первую неделю, а мы полтораста лет, да не молоко лакаем, а кровь, и не чуем по дикости своей, что кровь та - единородна! Не простится нам та кровь, отольется на этом свете в детях, на том страданиями души нашей...