Искупительное деяние - [2]

Я вышел из своей комнаты; в коридоре никого не было, откуда-то доносился звук радио, в нескольких комнатах работал телевизор. Я прошел коридор и поднялся по лестнице. Отыскав ее комнату, я приложился ухом к двери, но ничего не услышал – ни дыхания, ни тиканья будильника, хотя обычно, когда за кем-то шпионят, слышат, как из-за двери доносится хотя бы невозмутимый стук часов.

Если моего предлога окажется недостаточно, подумал я, можно добавить, что я нуждаюсь в некоторых сведениях относительно распорядка в пансионе, городе, умонастроениях прихожан: что-нибудь в таком роде непременно окажется под рукой, чтобы дать ей понять, что она единственная допустимая для меня в этих обстоятельствах сообщница.

Я постучал в дверь один раз, потом другой.

– Кто там? – проговорили тихим голосом совсем рядом.

– Это я, ваш новый сосед.

Дверь распахнулась. На Пауле Мерсье был спортивный костюм, так странно смотревшийся на хрупкой фигурке; ее волосы поблескивали в свете лампы.

– Да, – удивленно протянула она, – да, да.

– Простите, мадемуазель, я причиняю вам беспокойство. Я хотел попросить о небольшом одолжении.

– Да, да, – как заведенная повторяла она, так что я даже подумал, не тронулась ли она умом. Одновременно я пытался отыскать на ее лице свет, который так подействовал на меня во время ужина. – Но что вам нужно? – наконец, словно придя в себя, проговорила она, слегка отступив в глубь комнаты, будто для того, чтобы не держать меня на пороге.

Я вошел и закрыл за собой дверь. Комната была довольно просторной, наверняка одной из самых больших в пансионе, с удобной мебелью, широкой постелью, стопками книг, газет и, слава Богу, без живых растений.

Теперь пришел черед Пауле с удивлением смотреть на меня.

– Такое впечатление, что вы заснули и все никак не можете очнуться, – предположила она.

– Верно. А у вас красиво. Словно это и не пансион.

Я стал расхаживать по комнате, о чем-то спрашивать ее. Паула что-то отвечала, ходя за мной по пятам, как вдруг мое внимание привлек предмет, от которого я похолодел. Что-то вроде острогубцев или капкана в виде тисков, снабженного короткими шипами и конским волосом, испачканного кровью. Ба, да это же власяница! Ловким движением Паула попыталась запихнуть ее под газету, но не тут-то было: я уже увидел и не мог отвести взгляда от растерянных глаз молодой женщины.

– Это не то, что вы думаете, – начала было она, – это не…

– Это власяница! Я видел!

– Что ж, к чему отрицать, это так. И что из того? Запрещено иметь власяницу?

– Но это инструмент пытки. Он не применяется уже много веков.

– Надо думать. – Розоватый огонь пробежал по ее чертам.

Это был знак: жизнь возвращалась к ней.

– Раз так, что ж, признаюсь. Я виновна. И должна понести наказание. Я плачу за преступление, которое совершила.

– Что такое? Какое преступление?

– Я недостаточно любила свою мать. И теперь расплачиваюсь за это. Очень просто.

– Но вы вовсе не платите, несчастная!

– Да откуда вам знать? Не успели приехать, никого здесь не знаете, меня уж точно, и беретесь учить меня, словно я ваша прихожанка. Вам не кажется, что это смешно? Если хотите знать, я начала с иголок. После смерти матери – сразу же. На протяжении многих лет я знала, что уделяю ей мало внимания, не навещаю ее, не помогаю, а ведь она жила на крохотную ренту, тогда как я неплохо зарабатывала. Впереди еще много времени, говорила я себе, настанет день, мы встретимся, и я смогу сказать ей, что люблю ее и всегда любила. И доказать ей это. Но здоровье ее пошатнулось, и я не успела. Она скончалась в одночасье. В день похорон я вонзила себе в грудь иголку, чтобы наказать себя за то, что заставила мать страдать и умереть в одиночестве.

– И продолжаете этим заниматься?

– Одна иголка, две, три – поверьте, это было ужасно, к тому же я увеличивала сеансы. А как-то раз в лавке старьевщика обнаружила то, что вы у меня увидели, купила за несколько грошей и стала пользоваться. На Пасху будет уже два года. Знаю, это меня убивает, но без этой боли хотя бы день мне невмоготу.

Почему она мне все рассказала? Она явно не в своем уме, раз доверяет такое постороннему человеку, к тому же так естественно и искренне. В этом холодном озерном крае подобные вещи не так уж редки, мне ли было не знать этого, но обычно люди исступленно оберегали тайны подобного рода от посторонних. Епитимья, не наложенная священнослужителем, без исповеди, путем прибегания к непосредственной физической боли. Я вгляделся в нее: стоявшая передо мной молодая женщина явно не была избранницей Господа. Впалые покрасневшие щеки, подрагивающая шея, круглые груди – которые она протыкала! – и мерзкий спортивный костюм. Тонкая чувственность жила в этом теле, еще более волнующая оттого, что ее прятали, голос был низким, манера говорить медленной, в ее повадках и движениях ощущались трепещущая грациозность и некий нервный импульс.

На какое-то время я был покорен ее очарованием. Мне даже показалось, что и она разделяет мое состояние, словно признание, сделанное ею, ввело ее в смятение, от которого взгляд ее стал убегающим, а черты исполнились некой слегка банальной мягкости, воздействовавшей на меня.