Искры под пеплом - [20]

Второй день ему не давала покоя какая-то безысходная тоска. Перед уходом из района, где началась его партизанская жизнь, Михаилу хотелось еще раз глянуть на могилу командира, с которым прошел, пожалуй, самое трудное время в своей жизни, оправить ее, обложить дерном, может, звезду вырезать, если найдется там кусок жести. Да просто молча постоять у холмика и уж потом только уйти навсегда в другие края. Но было не по пути. А сказать прямо о своем желании Михаилу казалось неудобным, сентиментальным. Теперь о живых не хватает времени заботиться, не только о мертвых!

Ушли.

В походе появились новые заботы, которые, казалось Михаилу, заглушат его затаенную тоску. Ан нет! Он то и знай невольно возвращался мыслями к одинокой могиле в чужом, далеком от родины лесу. Ему почему-то казалось, что, исполни он свое желание, он сделал бы для Стародуба что-то очень важное, без чего не имел права уходить.

«Просто горе и лишения нас так сроднили, что я без него не могу, — решил Михаил, отмахиваясь от своей тоски. — Появятся новые дела, забудусь. Но на могилу я вернусь после войны. Обязательно вернусь…»

— Товарищ командир, там большой шалаш. Люди живут! — доложил Саша, выбравшийся из бурелома без Ефима.

— Что за люди? Сколько их? С оружием?

— Да какое там оружие. — Саша печально потупился. — Ребятишки. Вот такусенькие, — он показал себе до пояса. — Убежали из еврейского гетто. Испугались и, как одичавшие котята, бросились в кусты. А когда мы заговорили по-хорошему, из шалаша вышла настоящая царевна Несмеяна, очень красивая и очень печальная. Она позвала детей. Они сбежались, ухватились за нее и смотрят на нас, как голодные утята. Глазища у всех большие, черные. А шеи тонкие и аж синие от худобы. Ефим, кажется, заплакал. Остался там, выворачивает свои карманы, крошки вытряхивает.

— Комиссар! — тревожно крикнул Михаил. — Дмитрий Артемьевич! Бери буханку хлеба. Весь сахар, что принесла Мария Степановна. Сала побольше.

— Товарищ командир, разрешите, и я пойду, — встала Мария Степановна. — Может, детям нужна и медицинская помощь.

— Идемте, идемте. — Михаил передал Саше огромный каравай, который они носили с собой как неприкосновенный запас.

Две огромные старые березы были сломаны каким-то буйным вихрем и упали навстречу одна другой, макушка к макушке. Падая, они ободрали не одну ель и осину. И получилось огромное нагромождение из ветвей и сучьев. Под этим-то завалом и приютилась девушка с ребятишками. Они соорудили довольно вместительный шалаш. Покрыли его осокой, которую, видимо, голыми руками рвали у реки: инструментов здесь не было видно никаких. Вверху перед входом в шалаш висели вязанки грибов и вяленой рыбы, в основном вьюнов. Вместо шпагата все это нанизывалось на лыко. А внизу на кучке сухой травы сидели они, хозяева этого обиталища, словно наседку, окружившие и на самом деле небывало красивую девушку.

При виде вооруженных людей, у которых на пилотках горели красные звездочки, ребятишки повытянули жилистые тонкие, словно утиные, шейки. А девушка встала и молча, чуть приметно кивнула. Видимо, она еще не знала, как себя вести при этих невесть откуда нагрянувших людях.

— Я командир партизанского отряда. Здравствуйте, — приложив руку к козырьку, почтительно поздоровался Михаил. — У вас, наверное, трудно с продовольствием? — краснея от сознания того, что говорит слишком сухо, официально спросил Михаил. — Разрешите передать вам кое-что из наших запасов. — Он взял из рук Саши каравай и несмело протянул девушке, словно боялся, что она откажется.

Комиссар смотрел, и не узнавал своего командира, и не понимал, почему он вдруг так робеет. Сразу куда девалась его уверенность и командирская сталь в голосе. И догадался: «Перед красотой оробел Михаил».

На приветствие командира девушка тихо и стеснительно ответила:

— Эля. Элеонора Семеновна. Воспитательница Сосновского детдома. А теперь вот, — она показала руками на ребятишек, которые облепили ее.

Видно было, что дети беспрекословно ее слушались, потому что, когда она, взяв из рук командира огромный каравай, кивнула им, ребятишки тут же сели в кружок к старому, закопченному ведру, до половины заполненному зеленоватой жижей. И только глазенки их голодно, неотрывно смотрели на хлеб, да в прозрачных зобиках подрагивало нетерпение.

— Мы только что уху сварили. Но хлеба они не видят второй месяц. Надо осторожно. — С этими словами Эля попыталась разломить каравай.

Михаил понял, что это ей не удастся, через колено разломил каравай пополам и спросил, как дальше ломать.

— Одну часть еще пополам, — попросила Эля. — Все это отложим на потом, а четвертинку мелко покрошим в уху.

Теперь дети утопили свои загоревшиеся глаза в ведре, куда сыпались крупные и мелкие крошки хлеба. Каждый, видимо, замечал, куда падала крошка покрупней, чтобы потом ее выловить.

Дмитрия Артемьевича удивило безмолвие, с каким эти дети ожидали обеда. Знать, настрадались досыта и запуганы до немоты.

Мария Степановна достала небольшой пакетик из своей аптечки и каждому малышу положила в рот по таблетке.

— Сосите пока. Это витамин.

Дети и ей повиновались молча, словно на самом деле были безмолвными.