Искры гнева - [95]

Но чумаки по-прежнему молчали. Некоторые, бросая хмурые взгляды то на Головатого, то на своего атамана, пощипывали усы.

— Ты говоришь правду? — спросил тихо Остап.

— Да, друже, — ответил тоже тихо Гордей. — Так нужно.

Кривда порывисто рванулся, будто хотел разбросать прочь столпившихся около него чумаков, внимательно посмотрел на алешковцев.

— Возвращаешься? — спросил решительно и недовольно.

— Возвращаюсь, — ответил Гордей и опустил голову.

Остап вышел вперёд и негромко, но так, чтобы было слышно всем, сказал: раз, мол, Головатый принял такое решение, то уж ничего не поделаешь…

— Пусть едет туда, куда постелется ему дорога. И скорее поворачивает на наш Чумацкий шлях, — закончил атаман. — Счастливо тебе, друже!..

— Счастливо!

— Всего хорошего!

— Удачи!

— Счастливо!.. — перебивая друг друга, закричали чумаки.

— А может быть, ещё кто-нибудь вернулся бы с нами на восток? — став впереди Кривды, спросил черноусый алешковец.

Над толпою чумаков прокатился шум.

Из толпы вышел обвешанный двумя сумками Оверко и сказал певуче весело:

— Семь лет я чумаковал, а добра-удачи не узнал.

Хочу хотя бы семь дней показаковать. Эй, друзья дорогие! Не гневайтесь, если виноват. Прощайте и добром вспоминайте! — Он развёл широко руки, словно обнимая чумаков, затем прижал ладони к груди, трижды на три стороны поклонился и, заломив набекрень шапку, твёрдо ступая, присоединился к Гордею.

— Санька, музыканта бы ещё нам, — шепнул Оверке Головатый.

— Я тоже с вами, — послышался голос Санька.

Он выскочил из толпы чумаков и побежал к своей мажаре, обошёл вокруг неё, обнял за шею одного вола, потом другого, погладил нм спины, подхватил сумку, из которой торчали сопелка, дудка и самодельная дрымба, вернулся всё так же бегом назад, взволнованно, как Оверко, поклонился чумакам и стал рядом с Головатым.

— Ну, счастья вам! — сказал Кривда, крепко обнимая всех троих сразу. — А если нужно будет опять подвезти то, чем разить-смалить, — щурясь, хитровато подморгнул он Гордею, — то дай знать, скажи, откуда — с Дона или с Днепра — и куда именно… А вот это на память… Будешь, друже, горло полоскать, — и Остап сунул в саквы Головатого окованную серебром, с замысловатыми узорами тяжёлую баклагу.

— Цепляйте ярма! — раздался громоподобный голос атамана Кривды. В долгополой свитке, подпоясанной широким зелёным поясом с густыми кистями, в смушковой с заломленным верхом шапке, он стоял на переднем возу под длинной, с красной каймою тычкой и следил, как трогаются с места мажары.

Вздохи волов, скрип колёс, тарахтение рассохшихся грядок, громкие переговоры-переклички чумаков будили застоявшуюся холодноватую тишину осеннего дня. Обоз двинулся навстречу, а вернее, вдогонку солнцу, которое начало опускаться на запад.

Головатый вышел из двора корчмы и остановился на обочине дороги. Возы катились и катились. Прощаясь с Гордеем, чумаки снимали шапки, шляпы, сердечно кланялись. Понизовец тоже кланялся нм, желал счастливого пути, удачи, погожего дня. А грудь его наполнялась щемящей грустью. Ведь он тоже мог бы сидеть сейчас на одном из этих возов пли на своём буланом и плыть и плыть степной бесконечностью, овеянной хмельными, душистыми ветрами.

К Головатому подошёл Оверко. Убедившись, что поблизости нет никого, кто бы мог их услышать, он сказал таинственно, доверительно:

— Я знаю, кто они, — и кивнул в сторону корчмы, — знаю. Мне признался один из тех конников. Теперь я думаю и думаю: неужели будет так, как говорят?.. Неужели там, на берегах Кальмиуса, и таким, как я, можно будет осесть: пахать, сеять, косить? — В голосе остроумного затейника, беззаботного весельчака Оверки звучала сейчас глубокая встревоженность и надежда.

— Я тоже об этом думаю, — вздохнул Гордей. — Думаю, надеюсь… Когда мы, друже, очутимся уже там, в том краю, тогда узнаем, что оно и куда оно будет поворачивать, загибаться. Вот там решим всё. А если придётся бороться за то, о чём ты думаешь, о чём спрашиваешь, то бороться, друже, будем все вместе.

— Все вместе! — повторил радостно Оверко и отошёл.

"Много их, таких вот горемык, ищут пристанища, воли и плачут в надежде… А как помочь им? Как облегчить их страдания?.." — думал Гордей, возвращаясь во двор корчмы, где расположился отряд алешковцев, с которыми нежданно-негаданно свела его судьба.

Когда уже совсем стемнело, узников начали выводить из подъёмных каменных темниц во двор. Здесь стражники-надсмотрщики связывали их попарно сыромятными ремнями, как только набиралось десять человек — соединяли кожаным канатом и выводили из крепости на дорогу, что тянулась от Изюма к Харькову. Десятки выстраивали за десятками, и вскоре на дороге стояло двести тридцать человек. Это были молодые, здоровые парни. Редко встречались и пожилые. Многие истощённые, с лохматыми, давно не стриженными головами, небритыми бородами: кто в свитке или в кожухе, а кто только в рваной сорочке или каком-либо лохмотье, по которому уже и не определишь, что это за одежда. Все узники — горемыки крепостные, которые, изнемогая от гнёта, произвола, сбежали из поместий, подняли руку на пана или надсмотрщика или провинились своей непокорностью, острым словом.