На дороге с шахтного двора показался десятник. Он спешил к эстакаде, держа в руках журнал для учёта грузов. Но меня уже не интересовал тот журнал. Из головы не выходил рассказ Морозихи. Особенно врезались в память её последние слова…
Наверное, то же самое волновало и моего напарника, Костю. Когда мимо нас промчал последний вагон эшелона и откуда-то, аж из-за леса, долетел басовитый гудок паровоза, я и Костя, не сговариваясь, без слов решительно взялись за носилки. Мы быстро наполнили их углём и лёгкой поступью вбежали в пустой вагон.
— Давай влево! — твёрдо сказал Костя.
— Есть! — ответил радостно я.
Стою. Присматриваюсь. На том месте, где я когда-то подымал полные носилки, высятся теперь огромные выпуклые бункера. Из них через широкие люки в вагоны засыпается уголь. Проходят минуты, и блестящий, будто только что умытый, серебристый тепловоз без шума и натуги отъезжает и мчит по назначению. Знакомый перестук колёс усиливает моё воображение, будит далёкие воспоминания. Я будто вижу перед собой тех, кто учил меня уму-разуму, учил добросовестно относиться к труду и любить людей.
Звенят и сотрясаются вагоны. Эшелон отдаляется и отдаляется, словно утопает в синевато-мглистом мареве. Я прислушиваюсь, мыслями устремляюсь в далёкие суровые дни юности, и сердце моё радостно и тревожно вздрагивает.
1978
