Искры гнева - [125]

— Так что ж ты, Омельян, не поделишься с нами этим теплом?

— Почему?..

— Да, почему не передашь нам? — наседал, упрекая по-дружески, Денис Махотка. — Вон ты какой…

К Омельяну потянулись десятки рук.

А улица полнилась и полнилась народом.

Гобелен

Что бы ни увидела Марьяна, всё это она могла перенести шелками, заполочью на полотно. Из-под её рук выходили на удивление красивые, искусные узоры, расшитые серебром и золотом ковры-гобелены. На гобеленах этих красовались, как живые, деревья, цветы, дивные изображения людей и птиц.

Вытканные Марьяной дорогие ковры украшали покои во дворце господ Браницких, восхищали, ласкали взор. И всегда, особенно в часы пышных приёмов, выставлялись на удивление и зависть соседей-гостей. Росла и ширилась слава о замечательном мастерстве Марьяны, и приезжали смотреть на труд её рук господа из далёких городов и окрестных поместий.

Как-то увидел её вышивание граф Кочубей, отсчитал конский табун в сто голов и пригнал его ко двору пана Браницкого. Но тот не согласился на обмен. Марьяна стоила дороже. Дал Кочубеи в придачу ещё двадцать породистых гончих псов, и опять не сторговались. Упёрся Браницкий, не хотел отдавать Марьяну. Однако не успокоился Кочубей и всё же добился своего. Однажды, играя в карты, проиграл Браницкий Кочубею вышивальщицу. И тогда же договорились они между собой, что перед тем, как уйти Марьяне со двора, она выткет давно задуманный паном Браницким большой портрет его дочери Брониславы.

Услышав об этом договоре между панами, Марьяна осмелилась зайти в покои и попросила самого пана Браницкого оказать ей милость: разрешить взять к Кочубею свою единственную дочь — маленькую Ярынку.

Браницкий слушал и удивлялся просьбе вышивальщицы.

— Когда продаётся борзая, — сказал пан строго и поучительно, — то не годится отдавать в придачу и щенков.

Презрительно и спокойно смотрел он, как около его ног на коврах убивалась в горе Марьяна. А потом велел гайдукам выбросить вон заплаканную женщину.

Однажды ночью Марьяна тайком собралась и с дочерью на руках убежала из фольварка. Думала пойти далеко, за реку Днестр. Там, говорили тайно дворовые, благословенный край: жизнь привольная, без панов и плетей… Но не судилась Марьяне воля. Сам пан Браницкий снарядил выезд на лов. Подобрал верных, ловких, преданных гайдуков. Ловцы выехали на лошадях. А вслед беглянке пустили гончих псов. В степи, в густых бурьянах, разыскали гайдуки Марьяну, скрутили ей верёвками руки и привезли назад на панский двор.

Двое суток стояла Марьяна на людном месте, привязанная к позорному столбу. Столб находился на перекрёстке дорог, которые тянулись с далёких сёл и хуторов. И каждый, кто проезжал или проходил мимо, имел право подойти к женщине и безнаказанно глумиться над нею. Но проклятый этот столб обходили и старые и малые. Только ветер, солнце и холод томили тело Марьяны, а единственным утешением для несчастной женщины было то, что на дорогу из села выносили маленькую Ярынку и показывали ей. Показывали издали, чтоб не увидел кто из панских приспешников. Марьяна видела поднятую вверх дочурку, ей казалось, что она даже слышит знакомые любимые слова, сама же не могла, не имела сил отвечать, стояла неподвижная, отяжелевшая, залитая слезами…

После этого Марьяну истязали плетьми. По приказу пана неизуродованными остались только руки. Они были ещё нужны.

Марьяну заперли в старую башню, возвышавшуюся над панским дворцом. Сюда же поставили простой деревянный верстак, принесли свёртки полотна, нитки и образцы узоров для вышивания.

— Четыре недели срока, — сказали Марьяне. — И вышить красиво!

Два дня лежала изуродованная женщина в тяжёлом раздумье и даже не дотрагивалась до полотен, дорогих шёлков, грезетов, отводила глаза от верстака, где стоял нарисованный портрет пани Брониславы, оправленный резьбой из серебра и белой кости. Панна сидела в кресле холёная, нежная. Пышные русые косы волнисто спадали на плечи, окутывали тонкое прозрачное лицо. Сквозь опущенные ресницы лукаво смотрели озорные глаза. Чёрный цвет одежды оттенял перламутровую нежность лица. На руках у панны резвилась пушистая белая собачка.

Каждый день по нескольку раз наведывались к вышивальщице надсмотрщики и понуждали к работе. Но Марьяна упрямилась. Просилась на волю, не ела, умоляла принести к ней ребёнка. Днём и ночью, словно призрак, стояла она у окна, всматривалась в далёкий простор. Там, за частоколом, за панским садом, желтело жито, золотилась под солнцем пшеница. Зелёные волны хлебов катились, набегали и никли, будто разбивались о жестокие, холодные стены. Ветры доносили отзвуки полевых шумов, запахи трав и стихали, не рассказав Марьяне, что делается за стенами башни…

Внизу будто застыла гладь реки, разрастался белый цвет ромен-зелья. Марьяне хотелось выйти, окунуть ноги во влажную траву и шагать по ней далеко-далеко… Но двери — на замках, а от окна до земли — восемь сажен. И никто в эти дни не подходил к башне. Такой приказ. Никто не подавал голоса. Тихо вокруг. Только пушистые облака плывут в вышине да птицы пролетают мимо одинокой, опечаленной женщины в окне…

На третий день Марьяна попросила хлеба и воды. Слух о том, что вышивальщица покорилась, разнёсся среди челяди, перекинулся в село. Никто этому не удивился, все понимали, что протест невольницы был бессилен, что ей осталось одно — покориться и проклинать свою тяжёлую судьбу…