Искры гнева - [127]

Песня

Зал заполняли чарующие мелодии песен. Их принесли сюда с колхозных полей как первоцвет весны — торжественно нежный и простой. Элегически-грустные сменялись радостно-бодрыми. Пел кружок лучших колхозных певцов. Каждый из присутствующих имел право заказать ту или иную песню.

— О Кармелюке! — крикнули из зала.

— Кармелюка! — подхватили, повторяя, десятки голосов.

Певцы приготовились петь. Но в зале, опираясь на палку, поднялся престарелый дед. Белая всклокоченная борода ниспадала на грудь, стлалась на выцветшем, таком же древнем, как и сам дед, кобеняке.

Старик подался вперёд, пригибаясь начал всматриваться на подмостки, где, застыв в полукруге, стояли готовые петь юноши. Оглядев подмостки, старик обвёл внимательным взглядом зал и, подняв вверх палку, показал ею на сцену. Колхозники, сидевшие впереди деда, поспешно раздвинулись, дали ему дорогу.

Кто-то вдруг громко сказал:

— Он будет петь…

Этими неуместно, будто шутливо сказанными словами, казалось бы, присутствующие должны были возмутиться, но, к удивлению, сказанное подхватили десятки голосов.

— Дед Клим будет петь, — пронеслось по залу.

Старик, шаркая подошвами, поднялся на сцену, минуту стоял неподвижно, потом вышел вперёд хора и дал знак начинать песню. По залу волною прошёл нарастающий гомон, прокатился и стих. Все поднялись со своих мест и, вслушиваясь, застыли в глубоком, немом изумлении. С песней, что звучала со сцены, в представлении слушателей оживали события далёких, давно минувших дней, события, героем которых был дед Клим, стоявший сейчас на сцене. Бессильно опершись на палку, дед следил за певцами и вёл песню.

…Он был сыном баграка-воловика и сезонной работницы у пана Костецкого. Отца взяли в солдаты. Пошёл — и не вернулся. Говорили, погиб где-то за Дунаем, на Балканах. А мать умерла на панском дворе.

Маленький Клим остался со старым дедом Стратоном, который доживал свой век, бродя по сёлам с лирою. Когда-то, говорили тайком на деревне, во время буйной молодости, непокорный и сильный Стратой гулял на Подоле в грозной ватаге Устима Кармелюка. А теперь с лирою старик пересказывал думы и притчи про дела далёких минувших лет…

Клим рос в панском поместье на воловне. Когда был маленьким, работал подпаском — стерёг стадо на пастбищах, а когда подрос, стал погонщиком — ходил за плугом, около волов. Обычный панский воловик. Но судьба одарила Клима необыкновенным талантом. Он был большим выдумщиком и дивным певцом. Имел на удивление нежный голос, и не было такой песни, которую он бы не знал.

Каждым погожим вечером, когда всплывала вечерняя заря, а из-за пригорков падали тени и остывшая степь умолкала, утопая во сне, Клим оставлял воловню, выходил за господские тока и направлялся в село, к любимому месту у пруда, где серебристые развесистые тополя, поднявшись над кустами ивняка, стерегли тишину.

Каждый вечер Клим пел свои песни. Сильный манящий его голос то взвивался вверх, то снижался, постепенно приземлялся, и казалось, где-то нежно звенят, вторят песням камыши… Ветры разносили эхо оврагами, над зелёными лугами, над застывшим молчаливым селом…

И выходили из хат озеряне, вслушивались в Климову песню. Любили сельчане Озёрного дивный голос Клима…

Пан Костецкий прибыл в своё имение с гостями из какого-то далёкого края. Каждую ночь до утра банкеты. Каждую ночь сад и панский дворец залиты огнями и музыкой.

Ежедневно от рассвета дотемна гремят, сотрясаются от грохота цепов и катков широкие панские тока. И течёт река золотого дородного зерна в овины и в кованные железом амбары, течёт через мозолистые натруженные руки озерянских батраков к холёным пальцам Костецкого. Гремят широкие тока. А в степи, у поместья, словно необычные корабли-великаны, стоят рядами скирды ещё не обмолоченного хлеба. Они будто охраняют панский дворец от ободранных хат батраков.

Каждую ночь сад и панский дворец, залиты огнями и музыкой. И, затаив злость, издали смотрит на эти огни и молча слушает музыку село Озёрное, полное гнева и бессилия.

Однажды вечером Клим не пришёл к пруду. По селу разнёсся слух, что пан Костецкий запретил Климу петь для сельчан, что будто позвали его на панский двор. Озеряне возмутились, но молчали, не в силах что-либо сделать. А слухи расползались, тревожили. Говорили, будто Клим продался панам и скоро поедет в город учиться пению для их удовольствия, что сельчане уже никогда не услышат Климовых песен. И ещё говорили, что перед отъездом в город Клим должен петь панам на банкете в саду. И всех удивляло, что Стратон, который недавно появился в селе, не удержал Клима, не отговорил его от господских посулов.

…В тот вечер к ограде панского сада пришло послушать Клима всё село. Послушать в последний раз.

Сквозь ветви лип, ежевики и береста струились световые полосы. Огни освещали площадку посредине сада, где между клумбами цветов гремел оркестр, вихрился танец.

Их было восемь человек — четыре парня и четыре девушки. Они шли по аллее от дворца и остановились перед панами. Впереди всех — Клим. Одеты, как на торжественный праздник, нарядно, в новые деревенские платья. У каждого в руках большие букеты осенних полевых цветов.