Искры гнева - [116]
Вымчали на пригорок. Головатый остановил коня. Оглянулся, посмотрел на крепость. В небо взметнулась высокая, с насестом на вершине, вышка. Над нею кучились перистые облака.
"Неужели ей когда-нибудь придётся вспыхнуть?.. — подумал с тревогой Гордей. — Наверно, придётся. Татарва ещё не раз двинет этой дорогой. Так что не зря мы трудились… Валы насыпали, частокол поставили высокий, пушки и гаковницы будут попадать метко. Что ж, стерегите!" — мысленно, как приказ, произнёс Гордей, тронул копя и вскоре догнал отряд.
Прощальное волнение улеглось, и Головатый снова почувствовал себя вечным странником, непоколебимым в своих стремлениях, в своих намерениях. Одна мысль опережала другую — он то видел себя на хуторе Зелёном в семье кузнеца Савки Забары, то в кругу углекопов. Скоро они встретятся с отрядом Шагрия и вместе направятся к Тору.
По дороге Гордей навестит Щербину, повидается у него с хлопцем дивно певучей души — чумачком Саньком.
Когда к Тору подойдут, как условлено, и бахмутские солевары, тогда они помчатся к Изюму, чтобы освободить там из тюремных подземелий узников. А в том, что они туда доберутся, Гордей уверен. В сакве, в кожаном кошельке, лежат старательно начерченные Гасаном потайные ходы, которые так хотел держать в своих руках крымский таган-бей. В те изюмские подземелья может провести и сам Гасан, который сейчас в компании Оверки и Хрысти. Кроме того, те замысловатые ходы-переходы, наверное, знает и Семён Лащевой, вон он едет вместе со своими давними друзьями-побратимами.
На степном разгоне дорога их будет то прямая, то кружная, то быстрая, то медленная. Она всё время будет заворачивать туда, где объявятся каратели, где гуляют по спинам людей плети господ-крепостников, помещиков. Навстречу и вдогонку таким — пуля, не подведут сабля и ятаган.
Но о чём бы ни думал, что бы ни вспоминал Головатый, в сердце его теплилась надежда, оберегаемая с юных лет, — негасимая тревожно-манящая, — что скоро настанет день, когда его дорога наконец-то повернёт к Днепру и уже на том, правом берегу он направится на запад, к родной реке Синюху…
Рассказы
Были у Ленина
(Шахтёрские посланцы)
Холодным мартовским утром посланцы прибыли в Москву. После обеда они были в Кремле, в тот же день их принял Ленин.
— Вы по какому вопросу? — спросил товарищ, сопровождавший шахтёров к кабинету Председателя Совнаркома.
— По важному делу, — сказал коротко, уклоняясь от прямого ответа, Фёдор Иванович Гудков.
— По очень большому. По вопросу восстановления краснодонских шахт, — добавил более разговорчивый Степан Михайлович Рыбальченко. — Нужно как-то нам начинать…
— Начнём, начнём, — подчеркнул твёрдо Гудков. — Затем и прибыли к товарищу Ленину. — И слегка толкнул в бок своего, как ему казалось, слишком словоохотливого друга, давая понять, чтобы тот пока воздержался от разговоров на эту тему.
Неподалёку от кабинета шахтёры остановились взволнованные: смущаясь, молча переглянулись — будто договариваясь между собой, кому из них идти первому. Но задержка была очень короткой. Через каких-нибудь полминуты они выпрямились, окинули взглядом каждый себя, потом друг друга, проверили, всё ли в порядке, и, уже на ходу одёргивая гимнастёрки и поправляя на них ремни, пошли к кабинету.
Владимир Ильич встретил их у порога. Поздоровался, пригласил садиться и указал рукой на большие мягкие стулья, расставленные у стола. Фёдор Гудков сразу же уселся, положил перед собой лист бумаги, на котором были старательно записаны важные вопросы — наказы шахтёров первой и второй шахт Краснодона. Рыбальченко заметил, что Ленин сидит на обыкновенном простом стуле, и заколебался, остался стоять. "Как же так, — мелькнула беспокойная мысль, — мы в мягких, а он…" Но Ленин вторично попросил садиться и сразу же повёл разговор о Донецком крае.
Оказалось, он хорошо осведомлён о реальном положении в Донбассе. Ему даже было известно, что из всех шахт, расположенных в районе Краснодона, работает только одна, да и та едва выдаёт какую-то сотню пудов угля за сутки.
С первой же минуты, как только Ильич заговорил, у шахтёров исчезли скованность и напряжение. Они почувствовали себя свободно, легко, и разговор с Лениным пошёл непринуждённый, искренний, как с родным, дорогим человеком.
Ильича интересовало всё до тонкости: прежде всего он спросил, как живут рабочие и их семьи, все ли они имеют огороды и хорошо ли уродило прошлым летом на этих огородах, возвращаются ли на родные обжитые места те, кто вынужден был в дни разрухи оставить заводы, шахты и податься на сёла добывать кусок хлеба.
— А как у вас со снабжением продовольствием в Донбассе?.. — опираясь о стол и наклонившись вперёд, Ленин произнёс последние слова с ударением и на мгновение застыл в ожидании.
— Бывает всякое… всякое, — начал не торопясь, неуверенно Гудков. — Но живём, перебиваемся…
— Говорите правду, — решительно предостерёг Владимир Ильич, — живётся не легко. Да, да, хлеба и всего необходимого для человека не хватает.
— Да оно так, — согласился Гудков. — Но ведь такое время… что же поделаешь…
— Как это так "что же поделаешь"? — спросил Ленин удивлённо, с осуждением и даже, казалось, сурово. Он решительно вышел из-за стола и подвёл шахтёров к одной из карт, что висели на стенах. Небольшим, удлинённым с запада на восток полукругом очертил территорию Донбасса и, пересекая карту в разных направлениях условными линиями, заговорил о необходимости связи индустриальных районов страны с другими, хлебными районами, в частности с Югом.
