Искра - [7]

Лепил он из глины всякое зверье, из полен вырезал старичков-лесовичков. Однажды вылепил петуха, украсил перьями, посадил на крышу своего дома. Петух так был похож на живого, что мужики пришли с шестом сгонять петуха с крыши: что это, мол, за дурень — третий день сидит на дому, не клюет, не поет!..

Таким был Ленька-Леничка, и казалось, уж что-ничто, а пулемет совсем не для его рук. С любопытством, с каким-то даже сочувствием смотрел я, как Серега уступал боевое место Леничке. Но Ленька-Леничка, на удивление, выказал и другую свою особенность. Поудобнее лег на живот, переставил пошире сошки, неторопливо, как все делал, прицелился и напрочь прострелил навешенную на кол каску.

— Ловко! — похвалила Искра.

Третьим стрелял я под пристальным взглядом Искры. Мне хотелось показать себя и оттого, что мне хотелось себя показать, получилось плохо: пули россыпью ушли в песок, даже не звякнув по каске. Искра промолчала, пощадила мое самолюбие. Передвинулась, сама легла за пулемет, решительно приставила к плечу приклад.

Глаза она не прикрывала, напротив, глаза ее расширились, зелень их как будто потемнела, брови от напряжения переломились. Она целилась в только ей видимую точку и прострочила, словно на швейной машинке — две доски, поставленные рядом, брызнули щепками. Искра молча поднялась, пошла, утопая босыми стопами в песке, к упавшим доскам, не трогая, долго глядела, как будто оценивала силу удара только что испробованной немецкой придумки.

Колька-Горюн отказался стрелять. Рукавом рубахи отер постоянно сопливящий нос, сказал, поеживаясь:

— Я, ребята, лучше доглядывать буду! Без догляда — тоже нельзя.

Искра молча приняла Колькину отставку, перекрывая гул пролетающих над лесом самолетов, крикнула:

— Доски, колышки и каску закопай. И поглубже!..

Нам она показала на россыпь стреляных гильз. Мы поняли, все быстро собрали, завалили песком.

С давящим землю ревом проходил над нами очередной «Юнкерс», он летел так низко, что видны были заклепки на матово-зеленом его фюзеляже. Искра сощурив глаза, проводила бомбовоз внимательным взглядом.

Мы с Серегой переглянулись. То, что задумывала Искра, было уже серьезно.

ЧЕРНЫЕ ПТИЦЫ

— Здесь, — сказала Искра. Я почувствовал, как оторопело потекла по моей спине холодящая струйка пота: мы приготовились умереть.

— Проходят черные птицы здесь, над сосной, — Искра смотрела в небо, глаза ее узились, как тогда в карьере, когда взглядом она провожала поднимающийся над лесом, ревущий всеми четырьмя своими моторами, тяжелый, как танк, «Юнкерс».

— Проходят здесь, когда ветер дует с востока, — уточнила Искра.

Мы стояли молча. Думать, говорить, даже ненавидеть легче, чем поступать. Когда ты поступаешь, назад дороги уже нет. И еще: ты должен быть готовым принять ответный удар тех, против кого ты выступил. Тогда с такой, ясностью, наверное, никто из нас не рассуждал, но каждый чувствовал необратимость поступка, к которому звала Искра.

Дело было вроде бы простое: кому-то из нас надо было забраться на сосну и всадить пулеметную очередь в землисто-зеленое, клейменное черно-желтыми крестами самолетное брюхо.

На сосне, на высоте пяти или шести Серегиных ростов, была тройная развилка с как будто бы нарочно приготовленным сиденьем. Пулемет можно было поднять на верёвке. Ветки, закрывающие обзор, срубить, уложить перекладину — упор для пулемета.

Все это у каждого прокрутилось в голове. Но, оказалось, Искра все наши мысли уже предугадала. Из кустов вытащила припрятанный топор, веревку, топор молча подала Сереге — выбор был сделан.

Серега почему-то хмурясь, не глядя на Искру, опутал себя веревкой, заткнул за спину топор. Он всегда ловко лазал по деревьям, цепко охватывая коленями даже гладкие березы. По шершавому сосновому стволу он быстро поднялся до развилки. Обрубил верхние, закрывающие небо ветви. Из конца толстого срубленного сука сделал переклад. Посидел в развилке, раздумывая, как будто забыл про нас, ждущих под сосной с напряженно задранными вверх головами.

Спустился не торопясь, по-прежнему избегая смотреть на Искру, долго обивал ладонью со штанин сосновую шелуху. Искре не понравилось настроение Сереги, она подошла, положила на плечо ему руку, заставила посмотреть себе в глаза.

Серега не выдержал, сказал хмуро:

— Погодить надо, Искра. Жизнью отвечать придется.

— Ты мог бы сказать по-другому! — глаза Искры жгли.

Никогда я не видел, чтобы она так смотрела на Серегу. Серега опустил голову. Он хотел, но что-то не давало ему ответить Искре. Я давно подозревал, что у Сереги есть тайна, скрытая от нас. Однажды он показал пистолет, тяжелый, наш командирский, с пообтертой рукоятью и вставленной обоймой. Тогда мы не решились стрелять, но пистолету определили свое место в нашей войне, которую намеревались открыть в своей деревне: первая казнь должна была совершиться над Тимкой-Кривым. Пистолет вскоре исчез, Серега сказал, что потерял. Но Серега был не из тех, кто теряет, и зачем-то он заставил меня поклясться, что о пистолете я забуду, как будто его и не было. Было еще и другое. Как-то поутру мамка послала меня на речку наловить хоть сколько-то пескарей. Из огорода я увидел, что Серега у своего дома, за загородью, торопливо копает. Я хотел окликнуть, но Серега был как пугливая птица, копал и все время оглядывался — не хотел, чтобы кто-то его увидел. В яму он бросил ком белых тряпок, мне показалось, тряпок, измазанных кровью. Я вспомнил, что Анна, мать Сереги, работала в городе докторицей и с войной осталась в нашей деревне, и догадка о Сережкиной тайне пригвоздила меня к плетню. Сказать Сереге о своей догадке я не решался — это означало предать его и еще кого-то, кто был у них в доме. Чужую тайну я носил в себе, как свою.