Искра - [11]

Знала, видела она уже свою судьбу — Серега опередил ее, молчаливо покачивался рядом. Сдвинулись черные на белом лбу ее брови, напряглось лицо, хотела что-то сказать людям и не сказала.

Почувствовав на шее грубый охват веревочной петли, подняла глаза к небу, затуманенному длинными перьями облаков, предвещавших нам, оставшимся на земле, долгое и безрадостное ненастье, в последний раз глубоко вдохнула вольный воздух, высоко подняла плечи со связанными за спиной руками.

Дзинькнула, оборвалась во мне натянутая до невозможности жилка уже непереносимого страдания. Я опустил голову, пошел, волоча ноги, от безмолвно стоящих вокруг людей, вдруг крик, словно выстрел, хлестнул:

— Цурюк!..

Увидел перед собой строгое лицо чужого солдата с коротким автоматом в руках и окончательно сознал, в какую беспросветную неволю загоняла нас всех безжалостная чужая сила.

КАМУШКИ, ВЗЛЕТАЮЩИЕ ВВЫСЬ

Три дня Серега и Анна висели на перекладине под охраной злыдня-полицая из Сходни. На четвертый день, как только полицай убрался из деревни, тетка Тая Малышева, не обращая внимания на робкие протесты старосты молча перерубила веревки на виселице и на телеге с впряженным в нее быком увезла Серегу и Анну на погост. Там мы с Ленькой-Леничкой с помощью двух стариков, еще оставшихся в Речице, захоронили и Серегу, и Анну в плохо сбитых, но все же, как положено, в гробах и в одной могиле.

Во все эти дни никто из нас не видел Искру — как будто заточила она себя в доме, и тётка Катя, мать ее, даже накоротке выходя на волю, вешала на дверь большой замок.

Искру увидел я, когда помертвелая деревня чуть ожила в неотложных житейских заботах.

Как в былые времена, Искра стояла на мосту через почти усохшую в июльской жаре речку, стояла в такой отрешенности, что не сразу ярешился подойти.

Стояли молча. Искра будто не замечала меня, смотрела вниз, свесив голову. Один только раз близко я глянул на нее, и все во мне застонало: такой Искру я не видел никогда. Под глазами темные провалы, обкусанные губы багровели, словно рана, волосы, всегда вольно раскинутые, как будто измокли, липли к голове. Вся она была изболевшая до самых косточек.

Нарушить молчание я не решался, но Искра заговорила сама:

— Жалеешь, Санечка? Не жалей. Сама во всем виноватая. Думала — струсил. Не верила, а думала. Это о нем-то, о Сережке!.. Он ведь меня пришел защищать. Этот долговязый полицай не совсем убитый оказался. Сережка поднялся, он в него и… — Искра закрыла лицо, жалобно пискнула.

Я не знал, как утешают страдающего друга. Наверное, надо было положить руку на беззащитное ее плечо, сжать мужественно, сказать что-то ободряющее, но в извечной своей робости я не посмел прикоснуться к Искре, стоял рядом, молча и безвольно.

То, что не сумел я, сделал Ленька-Леничка. Откуда-то увидел нас, стоящих на мосту, подошел. Будто заранее ко всему приготовился, сказал хорошо, сильно сказал:

— Не надо, Искра, — сказал Ленька-Леничка. — Не надо слез. Не казни себя. Ведь это не люди… Я понял, что это — не люди… И поступать с ними надо, как они поступают с нами. Пусть будет со мной то же, что с Серегой, я готов. Ты же сильная, Искра! Ну, перемогни! Жить, действовать надо!

Искру слова Леньки-Ленички вконец расстроили. Она зарыдала в голос. Плечи ее дрожали, она билась мокрым лицом о свои лежащие на перилах руки, как будто одной болью хотела изжить другую боль. Рыдала Искра открыто, отчаянно, но это были последнее в ее жизни слезы.

Теперь, вспоминая все, как было, я думаю о законе двух камушков, по которому, сами того не сознавая, мы жили. Была простая у нас игра. На один и на другой конец веревочки, длиной в локоть, накрепко привязывалось по камушку, не одинаковых, разных по тяжести. Раскрутив такую двойную пращу, мы, запускали ее вверх. Взлетали камушки всегда по-особенному: большой камушек улетал вперед, веревочка натягивалась, рывком поддергивала отстающий малый камушек. Теперь устремлялся вперед малый, обгонял, большой, силой своего движения дергал его. Снова вырывался вперед большой камушек, и так, попеременно поддергивая друг друга, они вместе летели в высоту до тех пор, пока не иссякала сила движения. В верхней точке на какое-то мгновение они замирали, потом оба, не разлучаясь, падали на землю.

Увлеченно следили мы за полетом. Что-то загадочное было в том, как менялись они местами, вырывались вперед то один, то другой. И не думалось нам, играя, что так же, как эти камушки, мы связаны друг с другом, летим вместе и не даем упасть обессилившему.

ЭТО ИМ ЗА СЕРЕГУ!

Искра посмотрела на Леньку, спрашивая глазами, Ленька-Леничка понял. Молча подошел к сосне, потер о шершавую ее кору руки, полез к уже оборудованной Серегой развилке. Мы с Колькой-Горюном, почему-то суетясь, перекинули через верхний сук принесенную с собой длинную веревку, к одному концу привязали за ствол и приклад пулемет, за другой осторожно, не отпуская, потащили.

Ленька-Леничка принял, с трудом уместил пулемет на верхнем перекладе, веревкой перехлестнул сошки. Ствол пулемета теперь смотрел косо в небо, на мысленно проложенную нами дорогу, по которой проходили, поднимаясь над лесом, тяжелые «Юнкерсы». Мы не знали, сколько там, в этой устрашающей все живое чудовищной машине сидит людей и что это за люди. Но мы знали: самолет — чужой, с крестами на широких крыльях, что он сбрасывает бомбы на наших людей, что те, кто в самолете, заодно с теми, кто убил и повесил Серегу. Это мы знали.