Искра - [6]

Искра ему не мешал. Ночью настоящее вдохновение пришло: все чувства обострились, словно запахи в мороз. Вдохновение и не дало ему рядом с Копьём сидеть, глядеть, как он бубен нагретой кожей обтягивает. Вышел Искра из тордоха — и увидел медвежонка.

Не рискнул медвежонок подойти к тордоху — остановился шагах в десяти. А может, в ста — не разберёшь в сумерках: у них, келе, и расстояния не людские, и зрение другое, не привык ещё Искра. Но самую суть различить уже получилось.

Стоит медвежонок не на снегу, а над снегом — цепочка следов из тундры ведёт, не ямками, а тенями ямок. Смотрит медвежонок на Искру: морда, словно от голода, осунулась, худая-худая, нос высох — а глаза тёмным пламенем мерцают. Не звериные глаза и не человеческие.

Пошёл к нему Искра, да только никак дойти не может: медвежонок вроде бы и не двигается, а с каждым шагом — всё дальше. А взгляд у зверёныша печальный, жалобный, будто боится он чего-то.

Тогда Искра и подумал, что медвежонок-то — дедушкин. Все дети Ворона говорили: уехал дедушка Тихая Птица в Нижний мир, а медведей своих к нарте привязал, чтобы по тундрам не разбредались да на людей не нападали. Говорили — и косились на Искру, будто он должен был тех медведей забрать. Неужели отвязал дедушка одного медвежонка? Самого маленького? Может, посмотреть решил, что Искра с ним делать станет?

Может, и испугался бы Искра, если бы не выгнал вчера сильную тварь, злобную и чужую. Может, и испугался бы, если бы Копьё ему бубен не делал. Но после той твари — что Искре сумеречный медвежонок, маленький келе! Словно бы Копьё Искре на ухо сказал: смотри, он сам тебя боится. Одна видимость, что медвежонок — силёнок-то у него не больше, чем у евражки. Брошенный он, голодный — и в Срединном мире ему одиноко и тяжко.

Пожалел Искра медвежонка.

— Эй, — позвал, — маленький келе! Подойди ко мне — поесть тебе дам.

Повёл медвежонок пересохшим носом — и подтёк к тордоху, словно струйка позёмки. Снизу в глаза Искре заглянул — просяще, будто больная собака — а в глазах у него сполохи плещутся, зелёные да синие. Морда от тех сполохов синеватая, неживая — да и не морда это вовсе, а снежные вихри, и весь медвежонок — пляшущие клубы метели; что их держит, рассыпаться не даёт — непонятно.

Впервые Искра видел выходца из Нижнего мира совсем рядом — хоть рукавицей дотронься. Жутко было смотреть.

Случись это в стойбище у Круглого озера — удрал бы Искра домой, к маме, и в полог бы забрался, чтобы забыть метельную нежить. Но на Песцовой реке не мог он удрать — стыдно было перед Копьём: взрослого из себя строил, сильного шамана, а страха своего победить не может, сердце в кулак сжимать не умеет. Рассердился на себя Искра и остался стоять.

Не хотелось ему снова мизинец прокусывать — больно. Но раз обещал — надо выполнять: всем известно, что больше всего любят неживые твари из Нижнего мира живую кровь, а уж шаманскую кровь — и подавно. И прокусил Искра палец ещё раз, протянул медвежонку красную каплю — как ягоду:

— Возьми, погрейся.

Обрадовался медвежонок. Сполохи в его глазах ярче вспыхнули — и улыбнулся он, словно человек. Высунул язык — скользкий и холодный, будто тонкая льдинка — и слизнул капельку. От его морозного дыхания вся ладошка у Искры онемела.

А медвежонок к ноге его привалился, словно пёс — и сердце у Искры сильно заколотилось, щекам жарко стало. Признал его медвежонок — кровь к душе Искры его привязала арканом.

Опустил Искра озябшую руку, потрепал медвежонка по секущему снегу, словно по мягкой шёрстке:

— Запомни, маленький келе, — сказал, — я тебя не обижу и теплом своим покормлю. Будешь со мной дружить — буду кормить тебя, вырастешь большой, никто тебя обидеть не сможет.

Потянулся медвежонок к Искре — словно сквозь малицу, сквозь рёбра и мясо ледяным носом его сердце понюхал. Жуткое было чувство — и сильное: собачье доверие веселит, доверие песца — льстит, доверие птицы, если на плечо она сядет — на крыльях поднимает, а уж если келе доверился — то видишь все семь тундр в сиянии небесного света у своих ног, словно снежную шкуру.

Но тут вышел из тордоха Копьё — и тут же пропал медвежонок из виду, в тенях растворился, в метели рассыпался, распался на снежную пыль, будто и не было его. Только и осталось у Искры, что холодок возле сердца — метка келе, амулет и клеймо.

Посмотрел Искра на Копьё, а Копьё сказал:

— Иди в тордох, а то совсем окоченеешь. Бубен-то твой почти готов. С собой его возьмёшь, когда в стойбище матери своей отправишься?

Вздохнул Искра — печально, да делать нечего.

— Прости меня, Копьё, — сказал. Заглянул охотнику в глаза снизу, как медвежонок-дух на него самого смотрел. — Не могу я сейчас к матери ехать, хоть и охота мне. Слишком там хорошо, а когда хорошо — не приходит мне вдохновение.

Усмехнулся Копьё.

— Ты уж выбери, что тебе надо: то оленье копыто просишь, то лунный рожок с неба стрелой сбить.

Хотел Искра обидеться, но уже кое-чему научился — рассмеялся:

— Пусть лунный рог у неба растёт — не нужен он мне. Учи меня, Копьё — а я слушаться буду и научусь, чему смогу. Мне тоже надо стать воином — хоть и другие следы я вижу. А если что странное заметишь — не сердись: сполохи это играют, глаза отводят.