Исколотое тело - [4]

— Да, Маколей, вы слышали смех Перитона, — остановившись, он попытался взять себя в руки и смог продолжить уже более сдержанным тоном: — Проблема не в том, Маколей, что, будь вы священником, то не всегда могли бы сказать, что думаете, а скорее проблема в том, что вы очень часто думали бы о том, что сказать. Сейчас я думаю, что будь у меня возможность спасти Перитона от вечных адских мучений, я не воспользовался бы ею. Я бы оставил его страдать. Но это не такая вещь, о которой следует думать священнику. Бог мой, у священника не должно даже возникать подобных мыслей. Это не должно присутствовать в его складе ума и моральном облике.

Маколей ничего не ответил, просто не найдя, что сказать. Священник продолжил, почти доверительно, и стал еще больше напоминать школьника.

— Послушайте, Маколей, вы старше меня да к тому же поэт, так что можете понять. Могу ли я оставаться священником, думая так о Перитоне? Имею ли я право оставаться священником, имея подобные мысли насчет Перитона? Могу ли я всходить на свою кафедру и говорить им, что «любовь превыше всего»? — священник указал длинной рукой в черном одеянии на деревню, в сторону маленьких коттеджей, от труб которых в безветренный воздух медленно поднимался голубоватый дымок. — Ведь сам я желаю поставить Перитона на место! Что вы мне на это скажете, поэт?

— Что он натворил на этот раз? — спросил Маколей, пристально вглядываясь в лицо молодого священника: худощавое лицо с властным, ястребиным профилем, как у римских императоров. Поэт подумал, что лица такого типа встречаются у фанатиков вроде Лютера, Торквемады или Якова Второго[1].

— Не уклоняйтесь от моего вопроса, — нетерпеливо ответил священник. — Вопрос не в том, что сделал или не сделал он, а в том, что делать мне.

— Так ведь очень сложно сказать наверняка… — осторожно начал Маколей, но его слова — и едва ли не он сам — были сметены взмахом длинной руки в черной рясе.

— Эх вы, поэты! — презрительно выкрикнул священник, проходя мимо быстрым шагом, оглянулся через плечо и добавил с тем же горьким презрением в голосе: — Оставайтесь со своими жаворонками да соловьями! Мне предстоит иметь дело с душами. Человеческими душами!

Людовик Маколей задумчиво проследил за тем, как высокая фигура с размашистыми движениями исчезла за опушкой Садка, а затем медленно продолжил свой путь к березовой роще. Там на земле, прислонившись спиной к дереву и вытянув перед собой длинные ноги, сидел смеющийся про себя человек лет сорока. У него было плотное телосложение, хотя и не похожее на сложение боксера-тяжеловеса, огромные сильные руки и запястья и копна каштановых волос с аккуратным пробором и начесом. Также у него были небольшие темно-русые усы и козлиная бородка, делавшая его похожим на фавна в его традиционном представлении. Пара светлых глаз цвета орешника смотрели на поэта из-под густых коричневых бровей, а тонкие, изящные губы не переставали бесшумно смеяться. Этот колоритный человек был одет в светло-серый фланелевый костюм, у него были темно-синие воротничок и рубашка, оранжевый галстук и оранжевые носки. Маколей задумчиво посмотрел на него сверху вниз, фавн ответил ему лукавым взглядом.

— Что с вами такое, Перитон? — спросил Маколей. — Холливелл очень достойный молодой человек. Я действительно не думаю, что вам стоит над ним смеяться.

Сидевший на земле человек прекратил смеяться и подмигнул поэту:

— Я не смеялся над ним. Я смеялся над его божеством.

— Но это еще хуже!

— Конечно. Потому-то я и сделал это.

— Вы думаете, это честно по отношению к нему? Ведь он так молод.

— А вы думаете, это честно с его стороны? — живо парировал фавноподобный джентльмен. — То, что он приехал сюда и начал забивать селянам головы своими глупостями?

— Чем вы досадили ему на этот раз? — спросил Маколей.

— О, всего лишь поговорил с ним о молодом Фиппсе — вы помните его, тенор из хора, поет соло в церковных гимнах. Я нашел для него работу. Думал, что Холливелл обрадуется, но нет.

— Почему нет?

— Ах! То-то и оно — этого я понять не могу. Я ведь хочу как лучше. Он хороший паренек, семнадцать лет — самое время выйти в мир. Так что я нашел для него работу.

— И что из себя представляет эта работа?

— С этой работы можно выйти в люди, если паренек имеет амбиции. Он должен мыть стаканы в коктейль-баре «Блеск востока» на Джермин-стрит. Когда он там освоится, то станет барменом. Если он прилежен, то через десять лет легко сможет стать крупье.

Маколей ничего не сказал, но продолжил смотреть вниз, на лежащего человека.

— Ну? — спросил Перитон, прищурив глаз, что придало ему действительно злодейский, но вместе с тем довольно забавный вид. — А как поживает хорошенькая вдовушка? Писали ли вы в последнее время сонеты о ее подвязках?

— Полагаю, вы говорите о миссис Коллис? — тихо и ровно спросил Маколей.

— Верно полагаете, поэт. Я имею в виду прекрасную Ирен.

— Миссис Коллис — мой друг. И я не люблю, когда о моих друзьях говорят подобным образом.

Перитон саркастично рассмеялся.

— Приятель, да ведь слова — это только слова. В этом мире важны не слова, но дела.

— Что вы имеете в виду? — спросил Маколей, и в его голосе зазвучала сталь.