В виднеющемся неподалеку небольшом леске каркали вороны, оттуда доносился какой-то странный протяжный звук, похожий на слабый звон струны. Это звенели иглы хвойника.
Кругом было совершенно тихо. Нигде не мелькал в окне огонек, и, если бы не было самых достоверных сведений о значительной населенности этой окраины, можно было бы счесть ее совершенно безлюдной.
От шоссе в сторону, мимо убогого трактира, готового развалиться строения с накренившейся красной вывеской, до половины занесенной снегом, шли ездовые колеи к лесу, огибали его и бежали среди серебряной пустыни к ближайшей деревушке. В лунную и морозную ночь эта деревушка и все изломы наезженной дороги виднелись довольно ясно, а теперь, когда нельзя было разглядеть и собственного пальца, поставленного на расстоянии руки, двое прохожих беспрестанно теряли дорогу и с проклятиями проваливались по самый пояс в рыхлый снег, наполнявший справа и слева неглубокие, очевидно, канавы.
— Эх, фонарик бы вздуть! — сказал один тоненьким голоском сладкого мечтателя.
— Ишь чего!.. Велосипеду не хочешь ли? — угрюмо отозвался другой испитым басом, сразу обнаружившим в нем постоянного клиента кабацкой стойки.
— Пошто велосипеду? А без фонаря тут и впрямь не пройтись!..
— А что же, давай, я под глаз поставлю фонарь… Может, светлее будет…
— Ишь, шутила! — заискивающе ответил дребезжащий голос.
Вслед за этим послышалось опять яростное, но тихое проклятие. Басистый снова провалился в яму.
— А, чтоб тебе! — бормотал он, выкарабкиваясь… — Кажется, верно брал, нет, дьявольская сила толкает… И чего ей надо?.. Своих-то людей да путать понапрасну!..
Тоненький голос захихикал:
— Правда, что своих! А коли так взять, и черт — штука хорошая… Тоже помогает, коли попросить…
— Черта два он помогает, — буркнул бас и опять провалился, — вон его помощь!.. Ишь, сует, проклятый!..
Выбравшись, он схватил своего спутника за шиворот:
— Нет, брат, стой, лисица! Ты, я вижу, во всю дорогу ни одного раза не провалился, так я теперича за тебя держаться буду.
— Ишь, шутник! — опять сладко отозвался другой, и оба пошли молча.
— Не знаю уж, что за оказия… такая, — опять начал тоненький голосок, исходивший из совершенно приземистой фигурки, за плечи которой, идя сзади, держался рослый и толстый гигант. — Ей-богу, не понять, что за оказия там приключилась… и что за человек Иван Трофимович — непонятно! Гадалка вон, слышь что говорила… Врет, говорит, Иван Трофимович, виляет перед вами, и баста…
— Молчи, не ври!.. Привидение собственными глазами видел!..
— Так что же привидение?..
— Так ступай туда. Сунься!.. Возьми у него деньги… Вещи, какие были, Трофимович поделил честно, а денег нет, конечно… Ведь он сам же говорил, что если кто проверки хочет, то может убедиться… Ступай, значит, в Пустоозерный и бери хоть все, что под руку попадется…
— Да коли там, говорят, ничего нет?..
— А нет, так и брать нечего!..
— Оно так-то так, а только гадалка…
— Брешет баба… Вот сейчас дойдем, всё узнаем… Там и Митька Филин будет, тот, который освежал ее… Нонче, говорят, большое собрание будет…
— Собрание-то собранием, а толку с него нет. Это уж чуть не десятое по счету… Нет, что-то неладно тут, потому и гадалка…
— А ну тя к черту с твоей гадалкой, — огрызнулся бас.
Приятели опять пошли молча. Маленький — впереди, большой — положив ему руку на плечо, как делают слепые, ведомые мальчиком. Идти им осталось уже немного, но пока они доберутся до места своей цели, мы успеем сказать несколько необходимых слов об этих действительно достойных внимания людях.
И тот и другой были из числа опаснейших петербургских громил, давно разыскиваемых полицией, но тем не менее благополучно продолжавших проживать в Петербурге без прописки и без паспортов в течение уже более двадцати лет. В таком долголетии, сопряженном, как следует предполагать, с громадной ловкостью и находчивостью, и состояла их главная заслуга.
В особенности на этот счет был удивителен маленький. Звали его Серьга, оттого ли, что имя ему было Сергей, или оттого, что он носил сережку, не все ли равно… Серьга да Серьга, так и пошло. Родом он был из Ярославля и отличался действительно чисто ярославской хитростью и сметкой.
Другого почему-то прозывали Баклагой, он был ямбургский, хотя вовсе не походил на свою уездную породу, потому что там у них всё больше народ — мелкота, а его, как говорили, и руками не охватить, и саженью не смерить… Он был лохмат. Лицо имел тупое, мясистое, лоб низкий и один глаз полузакрытый, словно только что проснулся.
Серьга, наоборот, хотя и значительно старше Баклаги, но был юрок и ловок, имел козлиную жиденькую бородку, тонкие губы и до смешного длинный нос. Первый был жестокий пьяница, второй почти ничего не пил. У первого никогда за душой не было ни копейки, а у второго деньжонки водились. И, как говорят, где-то было зарыто «лукошко».
Наконец, первый был просто зол, а второй — утонченно жесток. Руки его не раз были облиты кровью жертв, и он сам признавался, что «свежует» с удовольствием. В общем, это была не совсем нормальная натура… Склонность к убийству и любовь к созерцанию крови представляли в нем симптомы уже болезненного характера.
