Искатель, 2018 № 11 - [8]

— Она так на меня посмотрела тогда, на похоронах… Я сразу поняла: она убийца.

— Представляю, как посмотрела ты. Тоже не взглядом доброй самаритянки?

Могли бы друг другу и в волосы вцепиться, подумал Розенфельд.

— Я буду звонить тебе, — пообещала Лайза. — И ты звони. Не обязательно по этому делу. Просто…

* * *

Обычно, если не требовали дела, Розенфельд приходил в университет подышать. На улице веяло множеством городских запахов, это была постоянная гамма с небольшими отклонениями весной (когда цвели деревья в городском парке), летом (когда доминировал запах горячего асфальта), осенью (о, этот запах гниющих листьев!) и зимой (когда не пахло ничем, только озоном иногда). На работе пахло криминалом, неуловимо и необъяснимо, это был специфический запах, к которому Розенфельд привык и перестал замечать — воздух в Управлении был, потому что им можно было дышать, но его в то же время не было, как нет стекла в окне, если стекло очень прозрачно. В университете у каждого коридора был свой уникальный запах, в каждой аудитории пахло по-своему, каждый кабинет отличался от прочих, потому что здесь были личности, и это оказалось самым главным в восприятии Розенфельда. Личности, индивидуальности, одиночки, какой сам. У профессора Литроу, к которому сегодня направлялся Розенфельд, было трое детей (жену он похоронил в позапрошлом году), семь внуков и множество друзей, но, несмотря на свою публичность, профессор Роджер Литроу тоже был одиночкой, индивидуальностью, личностью — будь иначе, он не смог бы (в этом Розенфельд был твердо уверен) создать теорию транспарентной квантовой криптографии, не говоря об идее, которую третий уже год пытались осуществить в железе конструкторы в НАСА: Литроу придумал, как обнаружить частицы неуловимого темного вещества. Идея была элегантной, но главное, по мнению Розенфельда, индивидуальной: никто другой, кроме Литроу, придумать ее не мог, это очевидно.

В западном крыле, где размещались физики-теоретики, шел косметический ремонт — красили стены в коридорах, меняли потолочное освещение, и запахов не осталось — точнее, это были другие запахи, которые Розенфельд прекрасно различал всюду, но только не в университете.

Дверь в кабинет была распахнута, и Розенфельд с сожалением подумал, что пришел не вовремя — наверняка профессор сидел сейчас у какого-нибудь коллеги, не желая окунаться в запахи свежей краски и лака.

Он заглянул в кабинет, чтобы удостовериться в отсутствии хозяина, и увидел неожиданную картину: Литроу стоял на верхней ступени стремянки посреди комнаты и, задрав голову, разглядывал на потолке что-то, чего Розенфельд, стоя в дверях, увидеть не мог.

Он попятился, а Литроу, не опуская взгляда, сказал:

— Входите, доктор Розенфельд. Входите, садитесь и налейте себе холодного чаю. К сожалению, сегодня из-за ремонта я не могу угостить вас кофе.

Розенфельд сел, налил чай из бутылки в бумажный стаканчик и понял-, что разговор, если и состоится, будет происходить совсем не так, как он себе представил.

Литроу спустился со стремянки, вернулся к столу и, прежде чем сесть, наклонился над клавиатурой и быстро настучал несколько строчек текста, который Розенфельд мог прочитать, но не стал этого делать.

— Прошу прощения. — Профессор сел наконец, повернул дисплей, удовлетворенно фыркнул и налил себе чаю. — Представляете, они закрасили пятнышко на потолке. Пришли утром и закрасили! Это было мое пятно для медитации. Небольшое, розовое, почти невидимое, если не присматриваться.

Розенфельд не присматривался.

— Я скажу, конечно, чтобы пятно восстановили, но у них не получится сделать это точно так, как было! Не тот оттенок, не та яркость…

Профессор был искренне огорчен.

— Я не вовремя, — пробормотал Розенфельд, допив чай и бросив стаканчик в корзину для бумаг.

— Не вовремя? — поднял брови Литроу. — Нет такого понятия. Все, что происходит, случается тогда, когда наступает срок. Если кажется, что нечто происходит не вовремя, значит, вы не смогли внимательно изучить причинно-следственные связи, у вас недостаточно информации и вы делаете неверный вывод.

— Вот как? — немедленно включился в дискуссию Розенфельд. — Этот ремонт, исчезнувшее пятно… У вас сейчас не то настроение, чтобы говорить о женщинах, верно?

Если профессор и удивился, это не отразилось на его лице и во взгляде.

— Почему не поговорить о женщинах? — улыбнулся он. — Конкретно, об одной. Вас интересует мое мнение о Магде Фирман? Как о женщине или как о специалисте?

Наверно, Розенфельд пролил бы чай, если бы все еще держал стаканчик в руке. В кои-то веки он не нашелся, что сказать, а вопрос «Почему вы так решили?» мог и не задавать.

— Все элементарно, Ватсон. — Литроу закинул руки за голову, это была его любимая поза. — Проследите цепочку. Неделю назад умер Смилович. Прекрасный физик, я его хорошо знал. Кое в чем наши взгляды на квантовые процессы совпадали, кое в чем отличались. Нормально. Смерть его не стала неожиданностью, он довольно долго болел, последний месяц жизни провел в хосписе, из чего следует, что болезнь была смертельной и медицина оказалась бессильна. Как обычно в таких случаях, говорили об онкологии. Скорее всего, так и было, но точно не знал на факультете никто. Родственников у Смиловича нет, человек он был нелюдимый, классический интроверт с трудным характером. В госпиталь к нему многие пытались сначала ходить, но он никого не желал видеть, и ходить перестали. Вижу, это для вас новость, такую подробность вы не знали, верно? Занесите в память, а я продолжу. Несмотря ни на что, один человек все же продолжал попытки пробиться к Смиловичу, и об этом знал весь факультет. Магда Фирман. Она делала докторат у меня в лаборатории. Умная женщина, быстро и хорошо соображает. Две работы мы написали в соавторстве год назад, когда она уже работала у Джексона. Занимается она теориями вакуума в приложении к инфляционной космологии. У нее со Смиловичем был роман. Через неделю после его смерти приходите вы. Конечно, «после этого» — не значит «вследствие этого», но болезнь Смиловича всем показалась странной, смерть — подозрительной. А вы — эксперт, занимаетесь случаями странными, причем в научной среде. И спрашиваете о женщине. Тут даже не дважды два, а один плюс один.