Мэгги прекрасно готовила, и Сильверберг называл ее самой замечательной женой на свете, чему Розенфельд был вынужден верить, поскольку, приходя в гости к другу, неизменно видел Мэгги в единственной роли — хозяйки и поварихи. Работала она в цветочном магазине на Гамильтон-роуд, о работе говорить не любила — ни о своей, ни о полицейской, беседам мужа с гостем не мешала, и единственным ее недостатком Розенфельд считал выходившее за пределы здравого смысла желание найти ему подругу жизни. Наверно, этим грешат все замужние женщины — неженатый мужчина для них предмет беспокойства, выпадающий из тщательно созданной картины мира.
Кофе Мэгги подала в гостиную и удалилась в спальню, где что-то переставляла, чем-то шелестела и о чем-то напевала под тихие звуки телевизора, изредка перебиваемые воплями, без которых не обходился ни один сериал.
Сильверберг не хотел напоминать Розенфельду о первом в его карьере поражении, но Розенфельд заговорил сам.
— Я попросил Шелдона помочь, и он согласился съездить со мной в госпиталь и поговорить с врачами, — сказал Розенфельд. — Разумеется, в пределах, допускаемых этикой. Полицейская инспекция — все же не расследование…
— Это ты мне объясняешь? — буркнул Сильверберг. — Но хоть что-то новое ты узнал?
— Нет, в том-то и проблема. Шелдон ничего нового не узнал о болезни Смиловича, а мне не позволили копаться в его ноутбуке. Все веши Смнловича лежат на складе и будут выданы родственникам, предъявившим права. А поскольку родственников у него нет, то через три месяца ноутбук продадут…
— Ты, — подхватил Сильверберг, — купишь его за бесценок и будешь копаться сколько угодно. Тебя такой вариант не устраивает?
— Слишком долго ждать. Если это было убийство…
— Ты веришь в сглаз? — удивился Сильверберг.
— Нет. Но мне не дает покоя письмо к Лайзе.
— Судя по тексту, — осторожно заметил Сильверберг, — можно говорить о самоубийстве. Тяжелая болезнь, хоспис, понимание, что жизнь кончается, желание избавить себя от мучений…
— У Смиловича не было доступа ни к каким препаратам, — объяснил Розенфельд, — тем более таким, какие невозможно обнаружить при аутопсии. Шелдон при мне задал главному врачу прямой вопрос и получил недвусмысленный ответ.
— Кто-то мог принести…
— К Смиловичу никто не приходил.
— Чего ты хочешь от меня? — закал Сильверберг прямой вопрос и получил недвусмысленный ответ:
— Инспекторской проверки недостаточно. Мне нужен ноутбук. Не через три месяца за свои деньги, а завтра и в официальном порядке.
— Ты же знаешь, у меня нет ни малейшей причины начать расследование, а если нет расследования, нет и возможности назначить экспертизу.
— У тебя есть повод изъять компьютер. Для этого не нужно начинать официальное расследование. Странное письмо…
— Есть много странных писем, Арик. Ты не представляешь, как их много — самых разных.
— Я даже не могу поговорить с Магдой Фирман, она спустит меня с лестницы и будет в своем праве!
— Я понимаю — старая привязанность, общее детство… Кстати, эта Лайза…
— Стив, не начинай!
— Прости. Да. Только странное письмо и ничего больше.
— И еще смерть от десятка редких болезней.
— Если Лайза явится в полицию… Очень сомневаюсь, что заявлению можно будет дать ход, но попробовать…
— Она не пойдет.
— Почему?
— Женщина, — заявил Розенфельд и оглянулся на приоткрытую дверь: не слышит ли Мэгги. — У них все шиворот-навыворот. Она зациклилась на идее сглаза и ни в грош не ставит все остальное.
— Убеди ее не упоминать сглаз. Правда, ничего не обещаю…
— Вот ведь глупость! — воскликнул Розенфельд. — Нутром чую, здесь что-то неладно, и ничего невозможно сделать.
— Так всегда бывает, когда что-то чуешь нутром, — благодушно заметил Сильверберг. — Я не верю в интуицию, ты знаешь. Во всяком случае, мне она ни разу не помогла. И ты о ней говоришь тоже впервые.
Помолчали.
— Еще кофе? И рюмку шерри? — спросил Сильверберг.
* * *
— Заявление? — переспросила Лайза. — Но я уже писала! В день похорон.
— Ты мне не говорила. Почему? У кого оно?
— Ни у кого. Потому и не сказала. Заявление не приняли и посмотрели нехорошо, мне не понравилось. Терпеть не могу, когда мужчина так смотрит.
— Неважно. В твоем взгляде, кстати, тоже было нечто такое, когда я сказала, что порчу навела Магда.
— А… — протянул Розенфельд. — Лайза, ты же понимаешь…
— А ты понимаешь? Происходит страшное! Человек умирает ни с того ни с сего, вчера был здоров, сегодня болен всеми болезнями, завтра его нет в живых. А полиция говорит, что… нет, ничего не говорит, просто смотрит на меня, как на выжившую из ума, и мягко, будто сумасшедшей, заявляет: «Мисс, я не могу принять такое заявление, извините».
— Верно. Не может.
— Мне нужно завтра возвращаться в Детройт, или я потеряю работу. И — ничего, — с горечью сказала Лайза. — Остается только перед отъездом расцарапать этой дряни лицо, пусть потом…
— Ради бога, Лайза! Только не это! Тогда уж точно полиция возбудит дело, но не против Магды, а против тебя!
— Но я не могу просто уехать — и все!
— Лайза, не делай глупостей, прошу тебя. А я обещаю, что во всем разберусь.
— Обещаешь?
— Как на Библии.
— Ты не веришь в Бога!
— Неважно. На Библии в суде клянутся и атеисты.
