Искатель, 2018 № 08 - [32]

Утомившись от контроля, словно это я был невесткой, перешел в спальню к молодым. Митя, полулежа на кровати поверх покрывала и выставив колени, привалился спиной к поднятой, упирающейся в стену подушке, Леля, поджав ноги, поместилась под его правой рукой, я, млея и выворачиваясь наизнанку, — под ее скользящей правой ладонью.

— Мить, давай летом поедем все вместе в круиз но Европе. На машине. Вести будем по очереди. Италию еще раз посетим. Или другие райские места.

— Ты о чем, Лель? Маленького ребенка галопом по Европам. Она же только поправилась, ей бы на даче побыть, только ты не соглашаешься.

— Но я же не виновата, что здесь такая аура.

— Какая аура?

— Ты разве не замечаешь, что твоя дочь здесь становится очень агрессивной? И капризной? Дома она себя так никогда не ведет.

— Ты хочешь сказать, она меня дома дураком не обзывает?

— Митя, это как раз может быть следствием. Неосознанным. И, ты прав, мне здесь дискомфортно. А Европа ей расширит кругозор. И нам всем. Ну пожалуйста, няша. Я так тебя люблю.

— Хорошо, зайка, подумаем.

Влажные глаза, сомкнутые рты, переплетенные руки, мои освобожденные думы. Не имею достаточных оснований конкретизировать общие и отличительные признаки человеческой любви, построенной на сексуальных контактах, но подозреваю, что движут ею те же химические реакции, что и любовью животной. В этой связи не перестаю поражаться взаимоотношениям полов в нашей семье в сравнении с инстинктивно известными мне в природе. Там самки доминируют исключительно в периоды готовности к оплодотворению, здесь, похоже, вообще по жизни. Шура управляет своим самцом с материнской расчетливостью, Леля — с подростковой импульсивностью, но и тот и другой, несмотря на разность характеров и жизненных приоритетов, подчиняются, задвинув поглубже свою самость и сузив свое пространство свободы. Звериный нонсенс. Не решусь строить обобщения, однако проглядывается тенденция, что в человеческой паре жена нередко получает от судьбы в подарок золотое яйцо, муж — золотую клетку.

И я в клетке. О горе мне! Не могу продолжать, душно.

22 ноября

Оклемался. Личность я или где?

Слез, помнится, тогда с кровати, Соня наигралась в вагончики, тут-то и разгорелось пламя нашей дружбы. Кот — хвост крюком, шерсть иглами — носился по дому, ребенок, визжа и хохоча, за ним, а когда догонял (я поддавался, само собой), то сгребал в охапку, целовал в морду, поднимал, с трудом отрывая от пола, и тащил по лестнице на второй этаж, туда, где никто не мог помешать нашим беседам. Посидим, поурчим, и опять по новой. Смотрю, к вечеру котеночек мой скис. Улегся в мансардной комнате на диван, клетчатым пледом укрылся — что такое? Запрыгиваю, плед откидывается — глазам не верю. Здесь не фотография — кисть гениального художника. Не знаю способа, но убежден, что художник Веласкес умел прозревать время, иначе не копировал бы он 360 лет назад на взбудоражившей меня через телевизор картине маленькую инфанту Маргариту с трехлетней девочки Сони, живущей сегодня за тысячи верст от Испании. Смотрит инфанта блестящими от заполнившего комнату лунного света глазками и курлычет журавликом: «Балсик, холосо, сто ты плисол».

— Ты тут не уснула? Что скукожилась-то? Замерзла? Мрр.

— У меня темпелатула.

— Ох, мася. Я сейчас к тебе прижмусь, а ты меня погладь.

— Холосый, холосый. Смесно блыкаесся, ссекотно.

— Это я от удовольствия лапами перебираю. Ну что, полегче?

— Давай и тать в доктола. Сначала ты меня будес лечить, а потом я тебя.

— Вы, больной, пока полежите спокойно, а там посмотрим, мрр.

— Я зду, когда ко мне заглянут звездочки. Видис, в окоске, где заванески отклыты?

— Вижу, мрр.

— Муллыка, холосый. Давай ты будес моим Финдусом, а я твоим Петсоном. Как будто у меня деньлоздения, аты мне подалис подалок. Дали.

— А что Финдусы дарят Петсонам?

— Ой, ты, навелное, читать не умеес. Я тозе не умею, мне лодители читают. Финдус такой кот, как ты, только в полоску. Он зывет с дядей Петсоном, очень смесная истолия. Давай ты как будто поймал в лечке лыбу и плинсс мне в подалок.

— Держи, мрр.

— Петсон белет лыбу, и они пускаются в пляс!

Котенок вскакивает, словно внутри у него распрямляется пружинка, и начинает подпрыгивать на диване, как на батуте. Баба сеяла голох, плыг, скок, опрометью бросаюсь на пол, обвалился потолок, ллык, скок, мечусь по комнате, баба ела, ела, ела, кончай стрематься, дурень, остынь, пилозок наела, уф. Котенок внезапно опадает, словно пружинка сломалась, ложится, начинает натягивать плед и замечает сидящего рядом с диваном меня:

— Балсик, иди ко мне.

— Иду, мрр. Что это тут разбросано?

— Смотли, сто у меня есть. Эго феечки из набола, котолый я из дома пливезла. Давай иглать.

Соня садится, аккуратно расправляет платьице, я заползаю к ней на ножки, и непосредственно на мне начинается игра. Воинственная фея Зарина, «она пилатка и зыла с пилатами», помыкает остальными феечками — отбирает у них волшебную пыльцу, атакуете воздуха, повергает наземь и подвергает наказанию шлепками. Я, сколько могу, терплю на своей спине кучи малы и победную поступь воительницы, но всему есть предел. Отпрыгиваю в сторону и, пока котенок какое-то время играет самостоятельно, в который раз отмечаю сходство детей и зверей. И те и другие думают мозжечком, древнейшим органом мозга, который превращает желания в очень сильные стремления — подать мне сейчас же все, что я хочу, иначе разозлюсь, начну биться головой об стену или укушу. С возрастом люди по идее должны были бы думать лобными долями, которые выполняют функцию банка данных, — подать мне информацию, я ее обработаю на основе усвоенного интеллектуального опыта, своего и поколений, положу в загашник или приму решение. Видно, не у всех получается.