Искатель, 2017 № 08 - [9]

— Все считали наше поколение потерянным, — вспоминались в связи с этим слова отца. — Но ваше — еще более потерянное. Если в дни моего детства были утрачены моральные ориентиры, то нынешнее поколение детей лишено и элементарной бытовой самостоятельности, начиная с умения завязать шнурки или развести костер.

Однако Тед оснований винить себя не видел, поскольку винить себя у его поколения считалось дурным вкусом и последним делом. К тому же — повторимся — Тед был честным по отношению к социуму: он выбрал одну из предложенных обществом профессий и один из предложенных им же образов жизни.

И только отец считал себя обманутым.

— Это раньше рожали трудовой материал, — кипятился он. — А теперь рожай личность! И тут выясняется, что быть личностью никто не хочет. Слишком это хлопотно…

— Пап, всякий человек отлит по лекалам своей эпохи. Поэтому с наступлением новой эпохи он теряется, чувствует свою ненужность — как в эпоху цифровой связи чувствует свою ненужность дисковый телефон или в эпоху компьютеров — пишущая машинка.

— То есть я дисковый телефон? Пишущая машинка? Старый хлам, одним словом?.. Нет, нет — не возражай. Сравнение в точку. Думаю, если бы я был тобой, а ты — моим отцом, у нас сейчас происходил бы точно такой же разговор. Это не мы разные. Это разнятся эпохи, которые нас сформировали.

Главное, считал Тед, это то, что он был честным по отношению к себе: он хотел проводить все свободное время со своей любимой игрушкой, компьютером. Это был его свободный выбор, ничем не отличающийся от выбора миллиардов людей по всей планете. Ему не нужна была семья. Семья — это сложности, головная боль, постоянные оправдания за свое несовершенство. Поэтому семьи в его жизни не было. Как не было и отношений или детей. Завести компьютер, а не семью и детей — таков был свободный выбор миллиардов, и они охотно уважали подобный выбор друг друга.

Именно на этих двух выборах — ненужная профессия и изолированное существование — и была построена его жизнь. На этих двух несложных выборах зиждилась жизнь миллиардов. В итоге они стали двумя китами, на которых отправился в плавание к неизвестным берегам остров «Цивилизация».

Вскоре выяснилось, что киты оказались надувными игрушками, не способными выдержать тяжесть колоссального образования, представлявшегося островом, но в действительности являвшегося целым материком. Человеческая история была его материковой плитой, на которой покоились отложения отдельных эпох. Некоторые из этих отложений были монументальными скальными нагромождениями, некоторые — плодородными почвенными слоями, прочие — затхлыми болотными наносами. Человеческая мысль была животворными реками и открывавшимися лишь избранным глубокими озерами. Желания и страсти человека были воплощены в населявших материк растениях и животных, то произрастающих и бегающих в изобилии, то стыдливо скрывающихся от любопытных глаз в укромных уголках. Человеческие глупость и слабость шастали по материку в виде эпидемий, поражающих самые крепкие умы и самые твердые сердца и обращающих их в бестелесный туман и чахоточную изморось, не способные быть живительным дождем.

Надувные киты быстро дали течь, поскольку ушедшие в себя и в виртуальные миры люди бросили реальный мир на самотек. А рукотворному миру, чтобы выжить, требуется направляющая рука, которая сжимает не джойстик, а кнут, не мышку, а молот, которая лежит не на костяшках клавиатуры, а на пульсе времени. Рука, в которой воля к действию гонит по сосудам кровь, а не рука, в которой вены наполнены безжизненным раствором отстраненности.

— Воля к действию?.. — недоумевающе пожимал плечами Тед. — Но воля же бывает разной. Воля к действию. Воля к бездействию. Воля к чему-то и воля ни к чему. Чем моя воля хуже? Я живу в себе. Я живу для себя. Никому не мешаю. Никого не стесняю. Ни вреда, ни пользы от меня никому нет.

— Выходит, что и тебя нет, — апеллировал неугомонный Миллер-старший. — В который раз уже убеждаюсь…

— В чем?

— Каждый человек по-своему уникален. И по-своему бесполезен. Вот в чем.

— Не любишь ты людей, папа.

— Это я-то?! — отец находил подобные замечания чертовски несправедливыми. — Я люблю человека! Но его так трудно любить… Он делает все возможное, чтобы моя любовь к нему не состоялась. Я иду к тебе с правдой, а ты воротишь нос. Да-да, воротишь! Мы нелюбим правду, потому что привыкли жить иллюзиями. Ими жить проще. Они — основа нашего внутреннего комфорта. Ими выстлано наше ложе самоуспокоенности.

— Да, самоуспокоенности… И что? У меня есть я. На что мне еще этот мир? С чего мне за ним следить и о нем беспокоиться?

— Вот… Если мир не нуждается в тебе, это еще полбеды. Беда — когда ты не нуждаешься в мире. Когда человек перестает интересоваться миром за окном, этот мир очень скоро напомнит о себе. Но это будет уже не тот мир, которым ты его знал, когда отвернулся и задвинул шторы. Он не будет осторожно стучаться в стекло, а высадит окно и ворвется в комнатку твоей жизни смертоносным торнадо. Это будет торпедной атакой. Взятием на абордаж. Но без проявлений милосердия и жестов благородства. Ты станешь мухой, а новый мир — пауком, в сетях которого тебе предстоит превратиться в мумию с высосанными соками и парализованной душой. Правда, к этому моменту души как таковой в тебе уже и не будет.