Искатель, 2017 № 08 - [5]

Но сын не поддавался:

— Зачем нам их звать? У них свое детство, у нас — свое. К тому же ты терпеть не можешь бардака в квартире. Помнишь, как ты орал, когда мы с Салли и Бобом играли тут в прятки и чуть не разбили телевизор? Сам же запретил в подвижные игры дома играть. Ты только прислушайся, как в последнее время тихо стало. Дети Стивенсонов у нас над головой больше с ума не сходят. Все за компьютерами сидят. Ты же всегда о тишине и мечтал?

Отец мрачнел, но вскоре загорался новой задумкой:

— Смотри, все вышли на улицу гулять. Первый снегопад!

— А я не хочу быть как все, — бросал Тед, не отрываясь ни на секунду от монитора: что могло быть интересного на скучнейшей в мире улице, когда на экране шла война с поработителями галактик?

— Хм, только что был вполне доволен тем, что он как все… Знаешь, иногда мы желаем быть не такими, как все, совсем не в том. Совсем не в том… — бубнил себе под нос отец, но вслух бодро призывал: — Хорошо, будь как я!

— Это как?

— Не как все. Гуляй даже в самую скверную погоду. Радуйся небу и солнцу, которые создал Господь, а не иллюстратор-программист. Вкушай запах пота от трудов истинных, а не вкушай развлечений нечестивых, уводящих от бытия к истинам ложным.

— Ну, ты, пап, прямо как преподобный Колтрейн, — прыскал Тед.

— А для тебя и преподобный Колтрейн уже не авторитет?

— Авторитет… — виновато опускал взгляд Миллер-младший.

Однако увещевания отца были столь же тщетными, что и попытки кошки вырыть ямку в паркете. Тед не внимал отцовским страхам. Они казались ему не только смешными, но и несуразными.

Тед не просто многого не понимал из того, что говорил отец, а именно старался не понимать. А если понимал, то всячески уверял себя, что все не настолько страшно и серьезно, как представляется родителю.

— Пап, я своего мнения никому не навязываю, но и расставаться с ним не собираюсь. Просто мы смотрим на мир с разных точек зрения.

— Пофигизм или самонадеянность — еще не точка зрения. А даже если и точка зрения… Иная точка зрения — это мешающая видеть точка глаукомы.

— Когда же я уже вырасту… — вздыхал Тед. — Почему я так долго расту? Когда я наконец стану взрослым и не должен буду ни перед кем отчитываться?

— Природа дает столь долгий период взросления человеку для того, чтобы родители и дети могли привязаться друг к другу. Это делает людей сплоченными и потому — сильными. Совместные узы — самые крепкие. Они связывают даже людей, ненавидящих друг друга. Пока взрослые спорят друг с другом за детей, эти самые «цветы жизни» превращаются в сорняки. Бунтарство? Ну, скажем, неуважение к старшим свойственно любой эпохе, но вот какие формы оно принимает, зависит уже от нас, от мира, который создали мы, чересчур взрослые, возомнившие себя взрослыми… Современным детям не позавидуешь. Кто-то так боится конкуренции с ровесниками, что предпочитает проводить все свободное время дома, уходя в мир компьютеров. Те же, кто не боится, смело бросаются в этот мир, но делают его лишь более жестоким и все менее привлекательным для остальных детей.

В какой-то момент отец переходил на дискуссию с самим собой, и Тед облегченно вздыхал, вновь погружаясь в завораживающий мир спецэффектов, супергероев и пустого разума. Его разум стремился именно к этому — выпотрошенности от всякой значимой мысли, пустоте, которая была его нирваной, никчемности бытия, которая была свободой от бытия.

Но больше всего он стремился к свободе от отцовской опеки, тяжелой ладонью лежащей у него на плече. Эта ладонь то и дело сжималась, впиваясь в разрываемые болью ткани сознания. Но даже и в состоянии покоя она напоминала о своем присутствии этой тяжестью, что была уже давно не теплой, а сковывающей и даже раздражающей.

Теду казалось, что ворчливость Миллера-старшего самым непосредственным образом связана с разводом родителей. Он считал так: у людей, жизнь которых не наполнена личным счастьем, она наполнена борьбой с тем, что они считают злом, но только счастливым людям должно быть дозволено бороться за счастье других, раз только им и известен его секрет.

Но как же Тед был не прав… Увы, не прав… Только вот неправоту свою он осознал слишком поздно.

2

Но сейчас ему снилось не прошлое. И не будущее из прошлого, ставшее настоящим. И даже не океан. Ему снилась красная куница. Не рыжая, не кирпичного цвета и не гранатового. А алая. Алая, как закат равнодушно уходящего солнца, которому все равно, застанет ли оно вас завтра в живых.

Куница нетерпеливо пританцовывала, как уже давно мнущийся у туалета посетитель. Спина ее то вздымалась, то опадала, а зубы щерились в оскале. Казалось, она хочет предупредить о чем-то Теда, и его непонятливость сводит ее с ума. Или она насмехалась над ним и этот оскал был просто призван придать ее мордочке схожесть с человеческой улыбкой?

Тед кричал ей, подзывал к себе, задавал вопросы, но ответа не было. Куница продолжала свой бесноватый танец.

Вдруг она остановилась, подалась назад и вперилась в Теда испуганными глазками. До него донесся ее голос. Не лай и не кряхтенье, а членораздельная человеческая речь:

— Какой красавчик. Можно тебя поласкать?..