«Невезуха, — с горечью подумал Эдик. — Как началось с утра, так и пошло…»
Он подрулил к стоянке и вышел вон, раздраженно хлопнув дверцей.
— Так ее. Казенная — не своя, — озорно подмигнул известный всей таксистской братии дед-бородач, — лупи ее, родимую, все равно прокормит…
В другой раз Эдик бы и вступил в разговор: покалякать с этим стариком, помнящим еще «форды» и «амы», было одно наслаждение. Но сейчас он лишь хмуро обошел свою лайбу, попинал так, от нечего делать каждый баллон и, ни слова не сказав товарищам по цеху, снова уселся на свое место.
Очередь двигалась быстро. Когда Баранчук оказался первым и, как всегда, не то чтобы с замиранием сердца, а с каким-то волнующим интересом ожидал «своего» пассажира, к нему подошла совершенно обыкновенная старушка. Она не села в машину, а, шустро семеня, обогнула ее и робко прикоснулась к Эдиковой дверце, не говоря ни слова и глядя как-то жалобно и таинственно.
— Мне что, подвинуться, бабушка? — вежливо спросил Эдуард.
Тогда старушка просунула голову в салон и, источая какой-то щемящий домашний запах, жарко зашептала:
— А не откажешь, сынок?
— Смотря чего, — осторожно ответил Эдик. — За руль не пущу.
— Мне телевизер купить… — по-прежнему виновато и просительно зашептала старушка. — Ты уж не откажи, сынок. Дело-то оно ведь такое, редкое…
— Бабушка, я ведь телевизорами не торгую, у меня свой поломанный. Вам в магазин надо…
— А зачем мне твой? Я и говорю, в магазине… — Она робко прикоснулась к его плечу. — Дочка у меня замуж выходит…
По дороге в универмаг бабушка лопотала без умолку, и была в ее старушечьей болтовне какая-то уютная умиротворенность, тихая основательность старых людей, не привыкших к легким деньгам.
— Ты уж похлопочи, сынок, в магазине-то, выбери хороший. Но недорогой… Я в ентих телевизерах не разбираюсь, хотя слыхала, правду ль, нет говорят, есть такие — подороже дома будут… Так мне такой не надо. Ты недорогой выбери, только хороший, чтобы показывал… Дочка-то сюда переехала, теперь городская. А дома у нас в деревне ну совсем дешевые стали…
Эдик вежливо кивал, поддакивал, но слушал старушку вполуха: не претворенная в жизнь идея мешала ему жить, ибо талон предупреждений все еще оставался чистым.
Наконец случай представился. Он совершенно внаглую переехал перекресток на желтый свет, хотя возможность своевременного торможения была исключительно налицо. Тут же раздался суровый свисток, за которым последовал требовательный жест жезла, зажатого в белую крагу.
— Торопитесь, водитель? — холодно, но вполне дружелюбно спросил подошедший инспектор. Вопрос был риторический и не требовал никакого ответа, разве что обычных в этой банальной ситуации оправданий. Однако ответ последовал.
— А хоть бы и тороплюсь, — сказал Эдик, протягивая без приглашения права и не удостаивая инспектора выходом из машины.
— Что? — поначалу опешил милиционер.
— А то, — отрубил Эдик. — Нам летать надо, а не стоять на солнышке… греться, понимаешь.
Оскорбительный и несправедливый намек до глубины души поразил инспектора. Губы его залегли тонким полукругом концами вниз. Он вынул талон из корочек и посмотрел на просвет.
— Чистый, — сказал он неодобрительно.
— Чистый, — подтвердил Эдик.
И тогда инспектор аккуратно вложил талон в удостоверение, захлопнул его и протянул Баранчуку.
— Ладно, — миролюбиво сказал он. — Ограничиваюсь устным предупреждением. Будьте внимательнее, водитель.
И, козырнув, пошел к перекрестку, на ходу натягивая краги.
Потрясенный благородством инспектора ГАИ, Эдуард не испытывал судьбу до самого универмага, а когда приехал с бабушкой к магазину, его осенило. Он поставил машину прямо под знаком «Стоянка запрещена» и, взяв бабушку под руку, торжественно ввел ее в лучший в городе торговый центр.
Знак разрешал остановку любого транспорта не более чем на пять минут.
В магазине они пробыли минут сорок. Эдуард загонял продавцов, заставляя их выкатывать из подсобки и включать один телевизор за другим. Он был придирчив и взыскателен. То ему не нравился оттенок светящегося экрана, то тембр звучания, то неудовлетворительный предел качества настройки, а то и просто едва видимая царапина на полировке. Продавцы ему не перечили: эмблема такси на фуражке авторитетно свидетельствовала о хваткой бывалости этого человека. Бабушка жалась рядом с ним и за все долгое время закупочного процесса не проронила ни слова.
Наконец Эдуард выбрал телевизор, и продавцы облегченно вздохнули. Одной рукой оберегая старуху от толчеи, другой уцепив запакованный приемник второго класса, Баранчук наконец-то выбрался на улицу и торжествующе улыбнулся. У его машины стоял милиционер.
— Ваша машина, водитель? — зловеще спросил он. Вопрос по-прежнему строился риторически.
Эдуард хотел уже было слегка нагрубить, но опыт подсказывал, что этого делать не надо, и потому он изобразил на лице испуг и пролепетал:
— Ну моя…
Милиционер с гневной горечью улыбнулся.
— А я уже и уходил, — сообщил он, — потом вернулся. Сейчас хотел опять уйти, но нет, думаю, дождусь, посмотрю, кто ж это за наглец такой…
— А чего бегать-то? — не выдержал Эдик, но, перехватив сокрушительный взгляд инспектора, виновато добавил: — Машина-то моя, куда я от нее денусь…
