Искатель, 1982 № 05 - [24]

— Видите ли, — заторопилась Ирина Михайловна, — я этого торгаша узнала совершенно случайно. Он сам на меня вышел. Предложил рыжевье. Мне-то оно ни к чему, вот я и переправила его Часовщикову. Если бы я…

— Меня это не интересует. Рекомендовали его вы, и отвечать за пропавшие деньги будете тоже вы.

— Но почему?.. — искренне возмутилась Лисицкая. — Ведь я же…

— Оставим эти «я же, вы же»! — оборвал ее голос. — Надеюсь, сумма, которая была запрошена за монеты, вам известна. Так вот, если вы мне ее не возместите, то пеняйте на себя. Арон меня больше не интересует. А вот деньги, до последней копейки, чтобы были переданы мне сразу же после этого вашего рейса. «Крым», кажется, сегодня отходит?

— Да, — вяло ответила Ирина Михайловна.

— Ну и прекрасно. Я вам буду звонить.

В трубке послышался отбой, а Ирина Михайловна все продолжала держать ее около уха, словно надеясь, что сквозь короткие гудки прорвется этот ровный низкий мужской голос и скажет с усмешкой: «Ну что, старуха, здорово испугалась? То-то. Ну не боись, пошутил я». Однако чуда не происходило, и Лисицкая медленно, все так же держа трубку в руке, опустилась на плюшевый пуховичок, что уютно примостился около телефонного столика. Надо было обдумать все это, понять, в конце концов, предпринять что-то. Но что? Что-о-о?! Она с размаху швырнула трубку на рычажки, заорала:

— Мать!

Взлохмаченная, с помятым ото сна лицом, в цветастом неряшливом халате прибежала Софья Яновна, спросила испуганно:

— Чего ты, Иришенька?

— Мать… — Ирина Михайловна закрыла лицо рукой, какое-то время сидела молча, потом подняла голову, ее красивый рот сжался в тонкую, жесткую линию, она пристально посмотрела на Софью Яновну, спросила, почти не разжимая губ: — Мать, у кого брошь?

Ожидавшая услышать все, что угодно, но только не это, Софья Яновна дернулась словно ужаленная, халат распахнулся, открывая под собой не менее грязную, заношенную ночную рубашку, подскочила к дочери.

— Ишь ты!.. Брошь ей! Я-то думала, что случилось, а она…

— Мама, послушай… — Ирина Михайловна, пытаясь взять себя в руки, закусила губу, сказала тихо: — Послушай, мама, случилось несчастье, вернее… может случиться, если его не предотвратить. Понимаешь, и ты и я можем остаться без этой броши. Поверь мне.

От этих слов и тона, каким они были сказаны, Софья Яновна притихла, испуганно посмотрела на дочь.

— Ты хочешь сказать, что ее… — Она испуганно вытаращила глаза, замолчала и словно выдохнула: — Что ее могут украсть?

— Да. Да, да! И пойми, дорога каждая минута! — закричала Ирина Михайловна. — Если эта брошь у тети Лизы, так надо немедленно, на такси, на чем хочешь мчаться туда. Можешь перепрятать ее куда угодно и кому угодно, но главное — спасти. Мать, паучок у тети Лизы?

— Да, — почти неслышно ответила Софья Яновна и закрыла лицо руками. Ее сухонькие плечи вздрогнули, и она зашлась надрывным плачем.

XI

Казалось, что этой жаре никогда не будет конца. Вот уже который день подряд на небе не было ни облачка, раскаленное солнце безжалостно жгло изголодавшуюся по дождю землю, и если бы не заботливые руки одесситов, которые самозабвенно поливали деревья, газоны, цветы и кустарники, то… Даже пересытившиеся жарой отдыхающие, все чаще и чаще поговаривали о дожде, но он все не шел, и горожане, измочаленные этой невыносимой пыткой, с нетерпением ждали вечера, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом. Но и вечер не приносил желаемой прохлады.

На Привозе, что раскинул свои торговые ряды почти в самом центре города, несмотря на послеобеденную жару, было все так же шумно. Расторопные торговки звонкими, крикливыми голосами рекламировали свой товар, заламывая порой такую цену, что Саша Пашко только вздыхал, краем уха слушая весь этот несмолкающий торг, и удивленно качал головой: в пору его детства, когда приходилось самому приторговывать пойманными в море бычками, все это стоило гораздо дешевле.

— Бычки, бычки!.. — на весь Привоз рекламировала свой подтухший товар толстая голосистая одесситка. — Свежие бычки!

— И почем же? — изредка спрашивал кто-нибудь.

— Три рубчика десяток, — не моргнув глазом, отвечала торговка.

— Ого! — удивленно вздыхали любители черноморских бычков и тут же отходили, пытаясь найти что-нибудь подешевле.

А вслед неслось:

— Ишь ты, «ого»! А чего ж ты думала, я тебе ее даром отдам? Ишь дурней нашла. Да ты ее, рыбку-то, пиды спымай, а потом уже и «ого» говори. Бычки, бычки! Кому свеженькие бычки!

Пашко, третий день дежуривший на Привозе, как музыку слушал весь этот неутихающий гомон, и в памяти будто наяву всплывала его босоногая Одесса, мама, с ее жилистыми, натруженными руками, отец, пропахший запахами послештормового моря, кефали, свежепотрошенной рыбы. «Господи, — думал Пашко, — да скажи кому-нибудь в ту пору, что десяток подтухших бычков будет стоить три рубля!..» Он улыбнулся этой нелепой мысли и представил, как над таким хохмарем смеялась бы вся Одесса.

От этих воспоминаний потеплело на душе, Саша улыбнулся, прислонился к табачному киоску и, как кот на солнышке, прищурил глаза. Захотелось забыться и не думать ни о чем: ни о валютчиках, ни об Акуле, ни о Петухе, которого надо было во что бы то ни стало взять с поличным. Пашко уже третий день «вел» его, а результата никакого. Правда, вчера Петух долго торговался с каким-то грузином, и Пашко уже думал, что у них произойдет сделка, но они вдруг неожиданно расстались. Грузин пошел к «толкучке», а Петух сел на трамвай и поехал домой.