Искатель, 1979 № 02 - [26]

Мысленно поймав Петкова на оплошности, я закутываюсь в одеяло и вздыхаю. Мне страшно не хочется принуждать себя шевелить мозгами, составляя документ для Искры. Но что поделать — я не волен поступать как заблагорассудится.

13

Два дня — и ничего! Ровным счетом ничего, за исключением маленького происшествия, не имеющего отношения к личным делам и планам Слави Багрянова. Цыпленок попал в опалу и удален с виллы. Случилось это вчера, сразу же после завтрака.

Петков против обыкновения не уехал утром в Дирекцию, а остался, и в доме началась небольшая суматоха. Марко и Божидар сновали из кухни в кладовую и обратно, а Цыпленок, несший дежурство, пытался им помогать и лез под ноги. Кончилось тем, что поднос с кофейным прибором, плывший на растопыренной пятерне Божидара, наскочил на гранитное плечо Цыпленка. Я поднял уцелевший бутерброд с джемом и скромно положил его на край стола.

— Болван! — сказал Петков брезгливо и потер ушибленную руку. — Вон отсюда, скотина!

Новый завтрак нам принесли минут через десять, и все это время Петков молчал, разминая пальцы правой руки. Я делал вид, что происходящее меня не касается, — рисовал на скатерти узоры черенком ложки и качал ногой.

— Перестаньте! — сказал Петков и отобрал у меня ложку. — Извините, Багрянов, но мне очень неприятно. Этот осел вывел меня из себя.

— Ничего, — сказал я. — С кем не бывает…

Петков медленно, осторожным движением положил ложку.

— Вы где учились, Багрянов? В закрытом пансионе для благородных девиц? В Сорбонне? Может быть, в Оксфорде? Валяйте, не стесняйтесь, учите меня, темного, хорошим манерам и светскому тону.

— Боюсь…

— А вы не бойтесь!.. Ну да, у меня не было ни нянек, ни гувернанток, и рос я в доме без электричества и с сортиром во дворе, а не в Лозенце.[8] Что?

— Нет, ничего…

— Значит, показалось. Вы коммунист, Багрянов? Можете не отвечать, это так, и мне, честно говоря, плевать на ваши убеждения. Чем вы отличаетесь от Павла Павлова? Ну скажите: чем? Если отшелушить демагогию и лозунги и оставить вас обоих голенькими, то и не различишь, пожалуй, где красный шпион, а где господин директор полиции… Интеллигенты! Кто вы — соль земли, каста? Почему вы презираете нас, вышедших из вонючей грязи и сотворивших самих себя, как господь бог Еву из ребра Адама?

При более удобном случае я нашел бы, что ему возразить, но сейчас мне хотелось дослушать до конца. Поразительно, как песчинки способны разладить любой механизм, даже самый совершенный. При всех своих недостатках Петков почти всегда казался мне неуязвимым; он был — по меткому выражению англичан — застегнут на все пуговицы. И вот на тебе! Пустяковый случай вызвал взрыв.

— Ну и?… — сказал я с иронией. — По-вашему, разницы нет? Здесь вы расходитесь с человечеством — оно думает иначе.

Петков поморщился.

— Оставьте этот тон, Багрянов! Не в такой уж вы безопасности, как вам это представляется. У Цыпленка сейчас подходящее настроение, и он, моргни я только, изувечит вас, как бог черепаху. Поняли? Вы — ничто, прах, мразь; я — сила, власть, действие. Хотите помериться?

— Не очень, — сказал я покладисто.

— А как же гордость? Или у вас, господ интеллигентов, она атрофируется при виде кулака? Скажите — нет. Соврите, умоляю вас, и хоть в этом проявите мужество! Не желаете? Вам страшно даже тогда, когда еще не бьют, а только говорят о боли. У вас развитое воображение, и, уверен, подвал рисуется вам во всех подробностях — Марко, дубинки, жуткое унижение от бессилия. Вы были отвратительны тогда — ползали и выли. Слышите: выли!

— Я знаю…

— Смотри-ка: «знаю»! А что еще вам известно? Догадываетесь ли вы, что я тоже ненавижу боль? Но совсем другую — боль от оскорбительной вежливости, презрительного допущения меня — червя! — в круг небожителей. Мои костюмы не хуже ваших, и сорочки я меняю чаще, чем вы, и все-таки я грязный, а вы — чистые.

— Кто — мы? — вставил я осторожно.

— Чистоплюи, интеллигенты по рождению… Я сказал, что не боюсь физической боли. Это так! В детстве меня лупцевали все, кому не лень. Даже мой собственный отец, конторская крыса, лебезивший перед любой тварью с классным чином повыше, и тот ежедневно порол меня — так, ни за что. Я научился терпеть, и теперь у меня шкура как у бегемота. Ее не пробить…

Искренность всегда интересна, и я делал все, чтобы не спугнуть Петкова. Другого случая могло и не представиться.

— По-вашему, — сказал я, — страдания закаляют? Чем ниже был, тем выше поднимешься?

Брови Петкова округлились.

— Слова, Багрянов, сплошные слова! А колупни — что под ними? Вам приходилось пытать? Нет? Еще бы, это же противно вашему естеству. А я что, по-вашему, замираю от восторга, что ли, когда при мне ломают кости, выворачивают суставы или агенты — очередью! — насилуют девчонок, а потом вырезают им женские места? Нет, нет, Багрянов, я не упырь и не выродок. Но я подготовил себя к этому и после подвала способен быть самим собой — читать стихи и шептать интимные слова любовнице… Мне трудно, но я могу… Что же вы не спорите?

— А надо ли? — сказал я просто.

Мы закончили завтрак, и Петков уехал, увезя с собой Цыпленка. Полчаса спустя место Цыпленка занял кривобокий субъект с игривым именем Бисер. Он с места в карьер покорил меня тем, что узаконенное фонетикой «а» стремился по возможности заменять на сложный звук, средний между «я» и «у», и поэтому даже простое «дурак», обращенное ко мне, звучало в его устах печально и чуть загадочно: «дуряук».