Искатель, 1968 № 05 - [39]
Одни попали сюда за драку, другие за кражи, третьи за любовные скандалы. Каких только пунктов и подпунктов не было в законах, чтобы упрятать человека за эти мрачные стены на долгие-долгие годы.
— Смирно! — заревел полный, невысокого роста, усатый и краснощекий капитан, — Смиррно, собаки! Кому говорят?!
Замерла шеренга арестантов. Капитан зашагал вдоль строя, пристально вглядываясь в каждого новичка.
— Как вам нравятся ваши фраки?.. Если у сеньоров будут какие замечания, скажите: не жмет ли где, не тесны ли под мышками? Быть может, не устраивает расцветка? Говорите, не стесняйтесь. Мы уж постараемся. Если жому не нравятся узоры, то намалюем другие, такие же, только поперек ваших спин… ваших благородных спин, простите, сеньоры. А если кому наше меню придется не по вкусу, то из особого котла кормить будем, — он изящным жестом показал на бетонные будочки у стены. Там были отхожие места.
Рядом с Хесусом стоял невысокий худощавый паренек лет восемнадцати. Он не слушал издевательскую речь капитана, а все оглядывался по сторонам с нескрываемым любопытством. Капитану это явно не понравилось.
— Вашей милости скучно слушать? Ему, как видно, не интересно слушать меня?
Парень молчал и спокойно смотрел в глаза капитану. Через секунду увесистый кулак тюремщика нанес ему удар в живот. Парень скорчился и рухнул как подкошенный. Проворный сапог капитана опустился на руку паренька. Хесус услышал хруст костей. Душераздирающий вопль разнесся по двору. Капитан все давил каблуком руку арестанта, спокойно покручивая пышный ус.
— За что сидишь? — ласково спросил садист. — А?.. Не слышу… За что посадили, спрашиваю?
— Ка… арманщик… — с трудом выдавил паренек.
— Ах, карманщик, — понимающе произнес капитан. — У моего деда в 1830 году какой-то карманщик часы золотые украл. Подарок самого императора Фердинанда Австрийского. Не ты ли, случайно, конфисковал их? А?
— Нет, ваша… милость, — простонал парень.
— Не ты?! Так это был твой отец или твой дед? — Капитан пнул беднягу носком сапога в лицо.
Хесус не выдержал. Он сделал шаг вперед. Мгновенным ударом в подбородок сбил капитана с ног. Охранников, которые тут же бросились к Хесусу, встречал кулаками. Арестанты разбежались по двору. Поднялась суматоха.
Хесуса свалили. Не помогли чугунные кулаки потомственного каменотеса. Били ногами. Кто-то в растерянности ударил в колокол. В зарешеченных окнах появились лица заключенных. Продолжая избивать, Хесуса связали. Так бы и прикончили его, но капитан пришел в себя и заорал:
— Не бить его! В карцер… на месяц! — На счет Хесуса у него были свои планы.
Проклятый карцер! Он холоднее самого холода. Влажные, покрытые плесенью стены, сплошной мрак. Никакой подстилки — спи на бетонном полу. Сырость и холод — постоянная пытка. Два раза в день приоткрывается смотровое окошечко, Надсмотрщик протягивает Хесусу ломоть хлеба и кувшин воды.
Человек теряет счет часам, дням, неделям. Настала длинная темная, страшная ночь. Человек погребен заживо.
На любой вопрос Хесуса ответа нет. Таков тюремный закон! Арестант в карцере полностью изолируется от внешнего мира. Даже от мира тюрьмы. Он обязан сидеть и раздумывать о своем неугодном начальству поведении. Но Хесус думал о другом. То он составлял планы побега, то придумывал способы мести Жирному таракану, как он окрестил капитана.
Чтобы думать, необходимо время. У Хесуса его оказалось более чем достаточно. О чем только не передумал он. Но чаще всего мысли возвращались к царящей в мире несправедливости. Как избавиться от нее — он не знал и, сколько ни думал, ничего придумать не мог.
Надсмотрщик объявил Хесусу, что срок наказания истек. Кончилась бесконечная кошмарная ночь. Его повели по лестницам, переходам и коридорам. Открыли дверь камеры № 26.
Большое помещение казалось тесным. Оно было битком набито заключенными. Кто просто лежал на нарах, кто читал, кто беседовал. Вошел Хесус. Все умолкли и обернулись к нему.
— Добро пожаловать в наши владения, — сострил кто-то.
Все засмеялись. Улыбнулся и Хесус. Он был по-настоящему рад, что избавился от вечной ночи карцера. Как приятно снова оказаться среди людей, слушать человеческую речь, смеяться, видеть дневной свет, хоть и через зарешеченное окно.
— Получай, — надзиратель протянул Хесусу тощий сверток постельных принадлежностей: матрац толщиной пальца в два, маленькую подушку, истертое хлопчатобумажное одеяло.
Дубовая дверь захлопнулась, арестанты вернулись к своим делам.
Хесус взял сверток, направился к свободному месту на полу — все нары были заняты. Только он расстелил матрац, как услышал голос:
— Я тебе говорю, да-да, новенькому… тебе. Что уставился на меня как на барышню? Тащи сюда свой матрац. По ночам продувает. Сифонит, говорю, по ночам, а врачи мне рекомендовали тепло. Только вот перепутали и прислали сюда, а не на Средиземное море. Неси матрац, говорю!.. Каррахо!..[1]
— Обойдешься, — спокойно ответил Хесус.
Он успел заметить, что постель соседа состояла из трех матрацев, двух одеял и стольких же подушек. Хесус счел такую постель достаточно роскошной для наглеца. Он совсем не хотел создавать ему дополнительные удобства. Тем более за свой счет.
