Искатель, 1967 № 06 - [28]

Под вечер раненого летчика увезли в операционную. Бенуа до утра не смыкал глаз. И когда в палату вкатили высокие, на колесах носилки, на которых, как на катафалке, безжизненным трупом лежал перебинтованный «француз» (так летчика про себя окрестил Бенуа), Луи в изнеможении закрыл глаза и тотчас провалился в пучину долгого, без сновидений сна.

Очнулся Бенуа от какого-то неосознанного, но крайне неприятного ощущения, точно что-то холодное и скользкое прикасалось к его лицу. Он открыл глаза, повернулся на бок.

В упор, не моргая, враждебно и подозрительно, его буравили шрапнельными черными зрачками два серовато-стальных глаза летчика.

— Wer bist Du?[18] — с трудом шевеля губами, спросил он Бенуа по-немецки.

— Бенуа, Луи. Из Люксембурга. Заключенный КЦ Трассенхейде, — стараясь придать голосу как можно больше приветливой выразительности, дружелюбно ответил Бенуа по-французски.

— Коллаборационистская свинья, вот кто ты! — с неожиданной силой и ненавистью выдохнул летчик и отвернулся к белоснежной стене.

Бенуа опешил. «Вот тебе и союзник!» — с горечью и обидой пронеслось в его голове. Но вскоре он овладел собой, «Только так он и должен был подумать, — рассуждал Бенуа. — Кацетников-антифашистов гитлеровцы не балуют образцовым госпитальным уходом. Газовые камеры, петля, пули в затылок, в лучшем случае — подземный, ледниковый карцер-одиночка — вот и весь набор их «лекарств» для таких, как я. Здесь же я «привилегированный больной», за которым ухаживают, как за самим фюрером! Чертовщина какая-то! Но как ему все объяснить? Чем доказать, что я свой?»

Бенуа искал и не находил выхода. А летчик не очень его и расспрашивал, лежал, все так же отвернувшись к стене.

— Послушай, друг, — наконец собрался с духом Бенуа, — нас, наверное, по ошибке разбомбили в лагере. Мне стукнуло в голову в карцере, куда швырнули по доносу какого-нибудь капо.[19]

Летчик повернул голову, и вновь Бенуа почувствовал на себе его цепкий, все еще враждебный и подозрительный взгляд.

— Там я и потерял сознание… Как сюда попал и почему со мной так носятся боши — сам никак не пойму.

— Врешь ты все, провокатор! — судорога боли скривила рот летчика. И он снова отвернулся к стене.

Бенуа был в отчаянии. Он понимал, что чем больше он будет пытаться добиться доверия у «француза», тем больше будет навлекать на себя его подозрение, болезненно обостренное его физическими страданиями. «С бедняги, наверное, огонь содрал всю кожу», — с жалостью представил себе Бенуа, как должно выглядеть сейчас лицо пилота.

Прошло еще несколько дней, и началось то, о чем старался не думать заключенный КЦ-А4 люксембуржец Луи Бенуа, Рано утром, вскоре после того, как летчика увезли на перевязку, в палату вошли два эсэсовца.

— Одевайся, пойдешь с нами, — прозвучал холодный, бесстрастный приказ.

Бенуа накинул халат и, опираясь на костыли, заковылял к выходу. Эсэсовцы провели его длинным и совершенно пустым коридором к лестнице, спускавшейся в подвал, служивший одновременно госпитальным бомбоубежищем. Пройдя сквозь несколько толстых бронированных дверей, они вошли в комнату, напоминавшую тесный трюмный отсек. В лицо Бенуа ударил сноп яркого света от мощной лампы, установленной на столе, за которым в глубокой полутьме чернела фигура незнакомого эсэсовца. Это был хауптштурмфюрер Кройцер…

С допроса, длившегося несколько часов, Бенуа вернулся потрясенным. Он буквально рухнул на койку, испытывая неимоверную усталость.

Направляясь на допрос, Бенуа готовился к побоям, пыткам, издевательствам — это было для него уже знакомо и испытано в гестаповских застенках, там, в Берлине, на Принц-Альберт-штрассе. Но этот эсэсовец нанес Бенуа совершенно неожиданный удар. Уготованная им словесная пытка была в стократ мучительней физической, ибо она буквально разорвала душу и сердце люксембуржца воспоминаниями и тоской по родине, дому, любимой матери…

«…Ваша бедная мать все еще надеется и ждет возвращения своего сына, — вспомнились ему слова, услышанные там, в отсеке бомбоубежища. — Вы так нужны матери и вашей сестре… Подумайте и взвесьте, что важнее в их и вашей жизни, бессмысленная агония уже проигранной вами лично борьбы против нас или возвращение в родной дом, к матери, к сестре…»

Кройцер с первых же слов дал понять Бенуа, что гестапо и СД известно о его связях с английской разведкой, что за одну только его работу на «Интеллидженс сервис» его могут расстрелять в двадцать четыре часа.

— Знаете, Бенуа, как англичане отплатили и вам, и вашему напарнику Дюбуа, и сотням ваших товарищей по КЦ? — язвительно спросил хауптштурмфюрер. — 240 «ланкастеров» проложили «бомбовый ковер», или, как английские пилоты любят говорить, «отутюжили» всю территорию Трассенхейде…

— Не может быть! — помимо желания вырвалось из уст Бенуа.

— Вы в этом убедитесь сегодня же… А пока припомните, незнакома ли вам вот эта личность? — хауптштурмфюрер протянул фотографию размером восемнадцать на двадцать четыре сантиметра.

На снимке улыбался, видимо, подвыпивший эсэсовец в обнимку с двумя гитлеровцами в морской форме, поддерживавшими под руки позировавшего перед объективом эсэсмана.