Искатель, 1963 № 05 - [18]

В ушах раздался легкий щелчок и возник тонкий удаляющийся звон. Педро понял, что теперь будет слышать.

Лихо развернув башню, Маноло выпустил длинную очередь.

Потом еще. Патроны кончились.

Маноло бросил пустой диск на пол.

— Теперь все…

— Только начинается, — в тон ему закончил фразу Педро.

— Это от нас уже не зависит. Что будет, то будет.

— Маньяна пор ля маньяна, — сказал Педро. Излюбленная приговорка испанцев, которую можно понимать и как «завтра», и как «подождем», и как «поживем — увидим».

Командир танка старший брат Пабло посмотрел на советника с удивлением.

— Русо, вы хотели сказать — мы доживем до завтра?

— Не знаю. Посмотрим. Позвольте мне сесть на ваше место, — попросил Педро. Пабло слез с кресла и уступил место советнику. В окуляр прицела Педро увидел полянку между двумя виноградниками, три покалеченных орудия, бруствер небольшого окопа, в котором скрылась орудийная прислуга. По броне хлестко ударили пули.

Стреляли из окопа. Педро еще повернул башню, посмотрел в оптический прицел и окончательно убедился, что их дело плохо. Батарея стояла за пригорком. Позиции республиканцев скрывались за ним. Значит, наблюдатели не видят их танк. И не увидят, что с ним случится.

Еще несколько пуль простучали по броне.

Послышался крик:

— Эй, красная сволочь, сдавайся!

Педро посмотрел на Пабло, на Маноло, на Фернандо и не увидел в их глазах ни боязни, ни отчаяния. Но то, что он увидел, было хуже: на лица братьев легла печать обреченности.

Они не боялись, это было бы недостойным арагонцев, чьи предки первыми поднялись на борьбу с мавританским владычеством и всех королей вплоть до Филиппа II заставляли произносить клятву народу, напоминая: «Мы, которые равны с вами по достоинству и могущественнее вас, мы избираем вас нашим королем и господином, с тем чтобы вы охраняли наши права и преимущества. В противном случае вы нам не король!»

Да, арагонцы вели себя достойно арагонцев. Они вели игру со смертью — и проиграли. Проигравший платит. Ставкой была жизнь. Значит, ее надо отдать. Просто, буднично, даже чуть небрежно, как игрок бросает на стол последнюю монету. И это уже никого не касается. Они проиграли.

Маноло, сидевший в кресле у пулемета, рядом с Фернандо, который все еще сжимал рукоятки фрикционов, Маноло, самый младший из братьев, стянул с головы шлем и расстегнул верхнюю пуговицу на курточке. Он словно показывал старшим братьям, что не станет жаловаться. Потом повернул голову вправо и щелкнул пальцем по фотографии молодой женщины.

— Так я ее и не нашел. А ведь здесь написано, что фотография сделана в Барселоне.

Пабло сел на пол танка и тоже стянул с головы шлем.

— В такие минуты надо думать о матери…

Около танка послышались голоса. Чем-то постучали в броню.

— Сдавайтесь! Мы не тронем ваши вонючие шкуры!

Маноло повернулся к старшему брату и сказал:

— Я не смогу думать о маме… Это очень трудно.

— Ладно. Думай о чем хочешь. Хоть об этой…

— Сдавайтесь! Наше командование гарантирует вам жизнь. Даем три минуты на размышление.

Это, видимо, говорил офицер. Тотчас снова послышался его голос, приказавший принести ворох виноградных лоз.

Пабло поднял голову и посмотрел в лицо советнику.

— Ты ведешь себя, как настоящий испанец. Жаль, что никто не сможет передать нашей матери, что у нее было не трое, а четверо сыновей. Наше братство скреплено смертью. Наша мать будет очень страдать. Но это будет гордое страдание. Не каждой матери, Педро, выпадает на долю такое страдание и такая гордость. Жаль, что она не узнает, что у нее было не трое, а четверо сыновей. А сколько сыновей у твоей матери, Педро?

— Четырнадцать.

— Четырнадцать сыновей?

— Да.

— И все живы?

— Нет. Отец и шестеро моих братьев убиты в гражданскую войну. И еще четверо умерло от болезней, от голода.

— Жаль, — сказал Пабло, — что твоя мать не узнает, что у нее было не четырнадцать, а семнадцать сыновей.

Они говорили негромко, вполголоса — сердцем чувствовали, что нельзя говорить громко, что это нарушило бы их уединение, их отчужденность, сделало бы тех, кто находится там, за стальным щитом брони, свидетелями их последних разговоров, последних слов. И если бы они говорили громко и те, за броней, слышали их, это было бы омерзительно.

И все же Педро не мог понять и принять того состояния спокойствия, обреченности, которое овладело его товарищами. Его сердце не могло примириться с тем, что они находятся в положении баранов, ждущих, когда к их горлу поднесут нож. Он не мог отказаться от мысли о борьбе, хотя и не видел никакой возможности бороться. И поэтому он, слушая Пабло, прислушивался и к тому, что происходит там, за броней.

— Сыновья скверной матери! — слышался голос снаружи. Он был с хрипотцой от постоянной простуды, которой страдают пастухи высокогорья. — Сыны скверной матери! Из-за их вонючих шкур надо портить такую машину. Машина — она, как ломовой конь, может служить любому хозяину.

— Твоя она, что ли? А этим еретикам надо очиститься от скверны.

— Их можно спалить и вытащив оттуда, — сказал хриплый.

Второй голос был высок и произносил слова с каким-то внутренним ликованием.

— Чего же ждать? Когда они вылезут из этой стальной берлоги? Нам грехи скостятся за святое дело.