Исход Никпетожа - [7]

— Так ведь вы добросовестно относитесь к работе, чего же еще?

— Этого мало. Нужно было родиться и вырасти в этой атмосфере, тогда могла бы быть действительно полноценная работа.

— Скажите, Николай Петрович, а вот я познакомился с одним молодым рабочим, Пашкой Брычевым. Он никогда в деревне не бывал, а между тем бредит о земле. Как его определить?

— Это не удивительно, — ответил Никпетож. — Россия вообще страна в большинстве крестьянская, и у каждого рабочего в той или иной степени есть корни в земле.

— Ну, а я, по-вашему, классово — кто?

— А как вы сами думаете, Костя?

— Хотел бы быть пролетарием.

— Вас, конечно, определить трудно, — задумчиво сказал Никпетож. — Но вам, конечно, легче, чем нам. Вот вы, например, в полной мере сознаете свою ответственность перед жизнью, перед классом — и это помогает вам жить. А взять, с другой стороны, меня.

Никпетож походил по комнате, вздохнул.

— Эх, милый Костя, глупый Костя, — жизнь оказалась сильней меня. Я шуткой брал ее, жизнь-то эту самую. Вы знаете, как меня воспитывали? Об этом надо бы рассказать подробно, но... некогда. Я вот к чему. Когда я бывало, что-нибудь набедокурю меня выдерут, я начинаю орать паровозным голосом. Тогда отец звал дворника и меня тащили в коровник. Корова была здоровенная и страшная, глядела на меня, жевала и шумно выдыхала воздух огромными эдакими ноздрями. Сначала я боялся, а потом... потом стал забираться на ясли и оттуда плевал на корову, стараясь попадать прямо в ноздрю. Так же поступал я и с жизнью. Сначала боялся, а потом — в ноздрю, обязательно в ноздрю! Корова долго терпела и флегматически жевала. Но, должно быть, надоело ей получать плевки в ноздри, и однажды она страшно и угрожающе—так показалось мне тогда— заревела. Мычала она долго, а я торчал на яслях ни жив, ни мертв и все думал, когда она начнет меня бодать? Но корова не бодала, а, отмычав свое, опять принялась за бесконечную жвачку. «А, ты так», — подумал я тогда, взял сена, растер его в ладонях, и, нацелившись, как следует. бросил корове в ноздри. После этого я задремал. Стоя дремать неудобно, и я начал мало-по-малу с’езжать в ясли. Глаза сами собой слиплись, и я уже начал видеть сон, как вдруг раздался страшный удар грома, пушечный выстрел, крыша обвалилась на меня с грохотом — и я вскочил, потрясенный до самой глубины существа. Что такое? Оказалось, что корова чихнула! Тогда я рассвирепел, натер побольше сена и начал пачками швырять корове в ноздри. И что бы, вы думали, Костя, сделала корова? Она некоторое время смотрела на меня недоумевающими глазами, а потом... повернулась ко мне задом!

— Все? — спросил я, очень живо себе представляя, как маленький Никпетож сидел на яслях и бросал сенной пылью в корову.

— К сожалению, все, — ответил Никпетож. — К сожалению, аналогия верна до конца. Жизнь для меня подобна корове.

— Чепуха это, Николай Петрович! — сказал я.— Вовсе не такая уж плохая у вас жизнь. Все вас любят и уважают...

— В том-то и дело, что не все, — прервал меня Никпетож.—Ну, я нагнал на вас грустные мысли (хотя никаких грустных мыслей он на меня не нагонял), — поэтому позвольте вам на прощанье рассказать один анекдот,— русскую историю в лицах?

— Хоть я анекдотов не люблю, но все равно — рассказывайте.

— Это, видите ли, не анекдот, а факт, который произошел с одним из моих знакомых, неким гражданином Романовым. У него было довольно много сыновей, имена коим он нарекал сообразно с ходом русской истории, — разумеется, так, как он проходил ее в старой школе. Олег, Игорь и Святослав умерли в юных годах. Но гражданин Романов на них останавливаться не пожелал. Ивана Грозного он пропустил за жестокость; Бориса Годунова — за самозванство; Василия Шуйского — за хитрость. Но Михаил, как символ умиротворения русского государства после разрухи, — был им почтен: старший сын был назван Михаилом. Алексей, хотя и Тишайший, ничем замечательным не отличился, за что и был похерен. Петру Великому было воздано должное путем наименования следующего сына Петром. Павел не был удостоен, как сумасшедший. Третий сын явился Александром, в честь «благословенного». И, наконец, четвертый сын получил имя Николая в честь «благополучно царствовавшего». Таким образом, — смекаете. Костя, — были почтены начала XVII, XVIII, XIX и XX веков. Сам любвеобильный папаша так и звал сыновей: Мишу — семнадцатым, Петю — восемнадцатым, Сашу — девятнадцатым и Николашу — двадцатым.

— Что же это за русская история? — с презрением сказал я. — Это просто цари.

— В том-то и сила, дорогой Костя, что раньше историю преподавали именно таким манером. Да я и сам преподавал... в старой школе, разумеется. Но тут мой анекдот еще не кончается. Случилась заваруха, понятия встали вверх ногами и, фигурально выражаясь, заболтали в воздухе пятками. Миша, Петя и Саша погибли смертью храбрых при взятии деникинскими войсками кухмистерской в Мелитополе: по занятии города они перепились и были перестреляны, как утверждал папаша, тайными агентами большевиков. Остался Николаша. Его «ангел», по имени коего он был наречен, давным- давно сгорел где-то в лесу под Екатеринбургом, и с тех пор папаша стал замечать, что Николаша — неудачник. Гуталин возьмется делать — у него какая-то пакостная черная жижа выходит; муку повезет — обязательно на продотряд нарвется: на службу поступит — обязательно сократят. А так как время было тяжелое — гражданин Романов переменил свою фамилию на «Марсельезов», и стал приставать к Николаше, чтобы он имя себе переменил. Не тут-то было! Николаша противился. Зачем я не нарек его Львом? — сокрушался гражданин Марсельезов. — В честь... в честь, — ну, вы сами знаете, в честь кого? И втайне стал звать сына Левой.