Исход - [27]

Официантка принесла им рыбу.

— Все в порядке? — спросила она, убирая тарелки с нетронутым супом.

— Да, спасибо. Мы заговорились, и он остыл.

Когда она отошла, Стелла спросила:

— Чем хочешь заняться, если уйдешь?

— Не знаю. Видимо, попробую найти работу. Денег у меня нет, так что придется. И какое-нибудь жилье, — после паузы добавила она.

— Судя по голосу, от этой перспективы ты не в восторге.

— Так и есть. А с чего ты взяла, что я буду в восторге хоть от чего-нибудь? У меня вся жизнь кувырком.

— Съешь хоть что-нибудь, Луиза. Надо питаться.

Она отделила от черной рыбьей кожи ломтик мяса и положила в рот.

— Вкус у нее отвратный, правда? Как загустевшая мерзлая вода.

— У камбалы?

— Няня дает ее Себастьяну на обед. Он ее не выносит. — Она взяла пальцами ломтик картошки и съела. — И все-таки. Если ты считала, что мне не стоит выходить за Майкла, почему не сказала мне?

— Ох, Луиза, и что бы из этого вышло, как ты думаешь? Такие советы никто не принимает, кем бы ни был советчик.

— Но я же здесь: спрашиваю тебя, как, по-твоему, мне следует поступить!

— Правда?

— Да! Да, так и есть.

— Ну что ж. Раз ты уже вышла за Майкла и у тебя ребенок, думаю, ты должна сделать все возможное и полностью удостовериться, что у тебя ничего не выйдет. Ты не смогла бы, если бы он уплыл в Тихий океан, а теперь, когда он рядом, сможешь.

— Он спит с другой. А может, и с другими.

Известие Стеллу не тронуло.

— А ты была ему верна?

Луиза ощутила, как вспыхнули ее щеки.

— Нет. Ну, у меня был роман — после смерти Хьюго. Но это ничего не значит.

— Дело действительно не в этом, так?

— О чем ты?

— Я про то, что твое отношение к тому, что ты сделала, не отменяет сам факт того, что ты это сделала.

— Не отменяет. Не надо было мне, конечно.

— Я ведь тебя не осуждаю…

— Еще как осуждаешь.

— Нет. Просто хочу расставить все по местам. По-моему, тебе надо с кем-нибудь поговорить.

— Вот я и говорю — с тобой.

— Нет, я имею в виду профессионала. Мне думается, должно быть еще много такого, что ты от меня скрываешь. И то, в чем не признаёшься даже себе.

— По-твоему, я с приветом, или как? Хочешь сказать, что мне надо к психиатру? — Она даже никогда не слышала, чтобы кто-нибудь решался на такое. — Скажи честно, ты правда считаешь меня сумасшедшей?

— Не болтай чепухи. Конечно, сумасшедшей я тебя не считаю, но видно же, что ты несчастна, и по-моему, продолжаешь делать то, от чего становишься еще несчастнее. Возможно, тебе следовало бы выяснить почему.

— Хочешь сказать, если мне объяснят, что причиной всему моя влюбленность в собственного отца, или наговорят еще какой-нибудь фрейдистской чепухи, все сразу наладится? Ведь все они считают: если с человеком что-то не так, то это как-то связано с сексом или с его родителями, да? — Ей хотелось закурить, но руки тряслись, а она не желала, чтобы это видела Стелла, которая как будто примкнула к врагам.

Стелла протянула руку, вынула из пачки сигарету, сунула ее Луизе в рот и поднесла огонек.

— Все в нас как-то связано с нашими родителями, — сказала она, — и, наверное, с сексом тоже. Насчет этого точно не знаю. Зато кое-что знаю про несчастья — благодаря моей тете, папиной сестре, которая живет с нами.

— А она-то почему несчастна?

— Дядю Луиса отправили в Аушвиц. Понадобилось несколько недель, чтобы выяснить это. Нам известно только, что он попал туда в июне 1944 года. И сам дядя Луис, и его совсем старенькие родители, и его сестра. Один из друзей видел, как их забирали.

Луиза в ужасе уставилась на нее, но серовато-зеленые глаза Стеллы были сухими, а голос ровным, пока она продолжала:

— Вряд ли его родители пережили такую поездку. Два дня в вагоне для перевозки скота без еды, без воды и даже почти без воздуха. Надеюсь, они не выдержали. Так или иначе, теперь тетя Анна знает обо всем. Она разузнала все, что только смогла, хоть папа и пытался оградить ее.

Последовало молчание, пока Стелла отпивала воды, а Луиза пыталась представить, как одни люди способны творить такой ужас с другими, и не могла.

— У нее ведь была дочь, да? Ты говорила, что у нее внук, которого она никогда не видела.

— Их отправили в другой лагерь. По-видимому, еще раньше. Они ведь жили в другом месте.

— О-о… бедная тетя Анна! Сколько на нее всего свалилось!

— Да. Она не в состоянии думать ни о чем, кроме себя и своих утрат.

— Как ты можешь винить ее за это?

— Я не виню. Только пытаюсь объяснить тебе хоть что-нибудь про несчастье. Я не говорю, что следует или не следует с этим делать, просто рассказываю, как это бывает.

— Не понимаю, как можно сравнивать мои несчастья с тетиными, пусть даже приблизительно.

— Не в этом суть, Луиза. А в том, что когда — по-моему, так и есть, — когда на кого-нибудь сваливается больше определенной меры несчастий, он отключается. Не чувствует никаких утешений, сочувствия, заботы со стороны других людей — все они просто исчезают, будто проваливаются в какую-то бездонную яму. И когда сочувствующие понимают это, они перестают сопереживать и утешать. Что будешь — серый кофе или розовато-бурый чай?

Она выбрала кофе, и пока Стелла делала заказ, ушла в туалет. Там ей вспомнилось, что миссис Роуз просила ее посоветовать Стелле заняться каким-нибудь более осмысленным делом. Теперь эта мысль казалась еще более нелепой, чем во время разговора: Стелла явно не нуждалась в советах. Потом она вдруг сообразила, что ничего не знает о работе или жизни Стеллы, что весь обед они проговорили о ее бедах и что совет Стеллы — сначала убедиться, что никакими стараниями она не сумеет наладить свой брак, — был продиктован не враждебностью, а нелегко доставшимся здравым смыслом.