Исход - [166]

Сначала разговор зашел об их отцах. Он рассказал Саймону, как тяжело болел его отец, потом добавил, что они с Хью, кажется, в ссоре, и по его мнению, не очень-то красиво так поступать с его отцом после операции и так далее.

— Этого я не знал. Я, конечно, редко здесь бываю, но по-моему, папа с недавних пор воспрял духом. Кажется, он наконец оправился после мамы. А может, просто рад за Полл.

— Да неважно, но, если представится случай, просто скажи ему, что мой отец был бы рад повидаться — в смысле, не в офисе, а где-нибудь с глазу на глаз.

— Ладно. А тебе не кажется, что они уже взрослые и без посторонней помощи разберутся?

— Может, не просто взрослые, а старые, вот и не могут.

— Такова жизнь. Сначала всю молодость творишь черт знает что, потом, видимо, всего несколько лет у тебя есть возможность выбирать, что делаешь, а потом ты уже слишком стар и немощен, чтобы радоваться хоть чему-нибудь.

— А когда можешь выбирать, обязательно ошибаешься, — поддержал он. Ему снова стало паршиво из-за Берни, он задумался, где она и не попытаться ли выяснить и съездить за ней. Так он и сказал Саймону, и тот отсоветовал.

— Это ведь она ушла, — разъяснил он. — Вряд ли она теперь передумает. А ты не знаешь даже, нужна она тебе или нет. Я, конечно, могу и ошибаться, — добавил он, но по тону было ясно: он считает, что это маловероятно, — но лично я думаю, что без нее тебе будет только лучше. Ты не против, если я переночую у тебя? За руль мне лучше не садиться — я почти в стельку.

Он ответил, что не против. С трудом поднялся, отыскал чистые простыни, а Саймон предложил помочь ему застелить постель, но ничего у них не вышло. Простыни летали по всей комнате, оба тянули каждый в свою сторону и помирали со смеху.

— А помнишь, как мы в тот раз жутко напились в лесу? И пили за капитана Странгуэйса?

— И за Бобби Риггса? Помню. И чуть ли не целиком скурили сигару Брига.

— Это ты скурил. А меня рвало. И ты еще сказал, что это из-за рыбы, которую мы ели на ужин.

— На самом деле я знал, что рыба ни при чем, — сказал он, — но с виду тебе было так паршиво, что мне захотелось тебя подбодрить.

— А мне — тебя, — отозвался Саймон с такой нежностью, что у Тедди навернулись слезы.

— У тебя прямо дар, — сказал он, — самый настоящий. По-моему, с мужчинами гораздо проще ладить, чем с женщинами, — заявил он, когда они улеглись на кровать валетом.

— Да уж, старина. Точно. И чтобы не заморачиваться всяким-разным.

— Каким?

— Ну, там, свадьбами. И пауками. И отвечать то и дело, как они выглядят… Вот скажи, сколько у тебя знакомых женщин, с которыми можно обсудить национализацию? Лично у меня — никого. Ни единой. Слушай, какая, однако, шаткая здесь кровать!

— Берни вообще не было дела до истребителей. Я ей пытался растолковать, а ей все равно. А что не так с кроватью?

— Да шатается она, вот что.

— Я тут ни при чем. Ты пьян, вот и шатается. И я тоже, — добавил он. — Оба мы пьяны. Уговорили целую бутылку, прикинь. Не говоря уже о пиве на ужин. Так что давай лучше спать.

— Как закрою глаза — шатает сильнее.

Но после этого Саймон быстро уснул, потому что не отзывался на все, что Тедди говорил ему потом, и Тедди, подумав, что придется ему всю ночь лежать без сна, думая о Берни, о том, что его браку пришел конец и он опять один, больше уже ничего не помнил.

* * *

Джемайма понимала, что все дело — помимо прочего — в том, что она немного устала, но как-то так вышло, что всю последнюю неделю ее жизнь состояла из всевозможных прекращений, завершений, остановок, исходов, финалов и вдобавок подготовки к чему-то совершенно иному, что пока еще не началось. Вчера она наводила порядок в конторе. Комната была старомодной, странной, из тех, что плохо поддаются попыткам привнести в них порядок. Она просто слегка опустела, но определенно осталась прежней — со стенами в темных панелях, увешанных десятками выцветших фотографий в узких черных рамках, с необозримым двухтумбовым столом красного дерева, с длинным черным диваном «честерфилд», колючим от лезущего из него конского волоса, жесткими массивными стульями (с подлокотниками — кажется, такие называют «резными»), с окном, которое никогда не удавалось надолго отмыть от лондонской копоти, с темно-зелеными тканевыми жалюзи, которые вечно застревали на полпути, с некогда колоритным, а теперь потертым турецким ковром на паркетном полу — и выглядела обставленной по вкусу угрюмого великана. Самой себе Джемайма казалась в этой комнате крохотной — впрочем, она и была невелика, но тут вообще смехотворно терялась. Даже вещи на письменном столе поражали размерами: бювар, календарь в серебряной рамке, на котором она только что выставила дату «Пятница, 18 июля», семейные фотографии. По одной на каждого из его детей, на снимках — совсем еще маленьких: Саймон в шортиках, с игрушечной яхтой на коленях, Полли, которая на прошлой неделе вышла замуж, а тут она серьезная девчушка в летнем платьице без рукавов, Уильям, двухлетний малыш в белой панамке на руках у матери, среди лужайки. На ней мешковатое летнее платье в цветочек; видимо, налетел ветер, потому что пряди волос выбились из низкого узла у нее на затылке. Судя по виду, Уильям рвался сбежать, а она с терпеливой нежностью смотрела на него. Большая фотография, на которой она была снята одна, куда-то исчезла.