Исход. Экскурсия в мегаполис (журнальный вариант, издание "Шестое чувство") - [10]

Эти вопросы будоражили Антона, выводили из равновесия, терзая его рациональный университетский ум. Объяснений не находилось. Морозов же, похоже, понимая и состояние Антона, и его неготовность принять истину такой, как она есть, особо не утруждал себя подсказками. Он, правда, не скрывал, что до создания ТИЛя сам «чуть не продал душу Бахусу», но вовремя опомнился: «Бог меня, Антоша, уберег, спас от змия окаянного», и с тех пор немалые свои деньги и силы бросил на «служение воле Его». Эти слова мало что тогда говорили Антону, который был уверен, что Морозов что-то от него скрывает и что ссылок на отвлеченного бога и судьбу явно недостаточно для объяснения столь решительного разрыва с прежней жизнью.

«Видишь ли, парень, — сказал ему как-то дядя Миша под чаек, греясь у открытой дверцы русской печи и наслаждаясь треском поленьев и видом пляшущего огня, — Бог не просто праведен. Он милостив и человеколюбив. Любовь Его к нам безгранична — и ко мне, и, поверь, к тебе тоже. Ты этого еще не знаешь, но придет и твой час… Будь Бог только праведен, то есть справедлив по нашим, земным меркам, Он должен был бы удавить меня, грешного, прямо в материнской утробе. Эх, сынок, знать бы заранее, сколько грязи, лжи и преступлений должен принять на душу человек, рвущийся к легким деньгам! Господи, что ж я вытворял?» Дядя Миша качал головой и надолго уходил в себя, отхлебывая чай из граненого стакана с затейливым старинного вида подстаканником. Блики огня играли на его румяном круглом лице, отражались на бороде и в серых задумчивых глазах; горькими своими мыслями он был уже далеко — не здесь, не в этом деревенском срубе, а где-то там, в таинственном своем «крутом» бизнесе с чертогами, банями, разборками и лютым предательством. «В денежных делах, брат, так: назвался груздем — полезай в кузов. Либо ты, либо тебя. А что я? И я не исключение. Нагрешил в той жизни столько, что и вспоминать тошно. И (веришь?) думаю теперь вот о чем: Бог-то меня алкоголизмом этим, пожалуй, как раз и спас… остановил, что ли, вытащил в последний момент из ямы беспросветной. Сам я в то время был вроде как зачарованный. Ни советов, окаянный, ни доводов ничьих тогда не слышал и не принимал. Гордым был, дерзким. И ладно бы сгорел где-нибудь на крутом вираже — так нет же, как назло, все у меня получалось. Деньги сами в руки шли. Будто черти мне их на лопате подгребали… Так вот и катился бы я под уклон все быстрее и быстрее. И докатился бы, будь уверен, недалече уже было. Если бы не Господь Спаситель. Он, Антоша, все видит и все знает. Он как хирург: чем тяжелее у человека духовный недуг, тем серьезнее (правда, и больнее) у Него лечение. Только со временем поймешь, что тебя не губили, не карали, а лечили и спасали. А поначалу разные были думы: мол, за что же меня Он так-то?!»

Странно, но тот давний разговор всплыл теперь в памяти Антона слово в слово, будто случился он вчера. Тогда, у печки, он по молодости не понял, считай, ничего из сказанного дядей Мишей. Не принял сердцем исповеди Морозова. Не был готов. Только про себя пару раз маленько, по-мальчишески съехидничал: «Чудит старик, с жиру бесится». Да и сами понятия веры, судьбы, Бога, Промысла были для него не более чем общими словами, не имевшими к его, Антона, жизни ровно никакого отношения. Ему еще предстояло — через горькие испытания и страдания — соприкоснуться с реальностью и этого, и того, незримого, мира. Ждало его в будущем и надлежащее вразумление свыше. Но не такое, как у дяди Миши. Другое. Оно и понятно: у каждого своя судьба, свой путь. Морозов разглядел свою истину сквозь кровавую мерзость мамоны и горлышко бутылки, Антон — нашел свою, пройдя через пыль чеченских военных дорог и кокаиновый смрад московских притонов. Ни тот, ни другой не предпочли легкую смерть опостылевшей жизни, хотя оба не раз стояли перед страшным бесовским искушением самоубийства. Выбрали жизнь. Выдюжили, выжили и… удостоились целительного Его прикосновения.

Много позже, уже в «Подсолнухах», духовник Антона отец Досифей как-то сказал ему, что появление накануне Исхода тысяч таких, как дядя Миша, подвижников, людей «не от мира сего» было явлением не случайным. На рубеже второго и третьего тысячелетий от рождества Христова зло в России торжествовало. И еще как! Нагло, вызывающе, победно! Оно явило себя в лукавой политике властей, допустивших не только открытое глумление над традицией и культурой великой православной страны, но и растление целых поколений молодежи; в чудовищном разгуле язычества, нигилизма и сатанизма; в социальном унынии, в деградации политики, хозяйства, науки, культуры. Обильно оплачиваясь из неведомых источников, святотатство заполонило собой все виды эфира, сетей и коммуникаций, взнуздало и обратило себе на службу научно-технический прогресс, искусно спутало смыслы и смешало ценности, тысячами ядовитых духовных сорняков заполонило ниву народного просвещения и воспитания. Нигде и никогда прежде разгул зла не достигал такой концентрации, координации и напора, как в постсоветской России.

Слабыми и разрозненными на этом фоне выглядели очаги духовного сопротивления. Но впечатление это, по словам отца Досифея, было неверным. Земное по принадлежности зло скоро, но непрочно соединяло своих адептов магнетизмом страстей, ненависти и порока. Подлинное же добро, напротив, во все времена было обособленным и гонимым в своем смиренном служении. Оно не рвалось к славе и наградам, не ведало и не алкало прав, признавая за собой одни лишь обязанности. Носители его от века искали Царства Божьего исключительно «внутрь себя», боролись только с собственным несовершенством, осуждали только свои недостатки и оттого казались столь немодными, разобщенными и уязвимыми. Но даже в этой разрозненности воинов добра, говорил старый духовник, есть «Божья логика»: будь православное воинство монолитным и явным, злу, пока оно в силе, было бы легче с ним бороться.