Ищу комиссара - [55]

— Где? — отрывисто спросил Собко, указывая на изуродованную руку.

— На фронте, — неохотно ответил заведующий. — Под Шлиссельбургом…

— В январе? При прорыве?!

Заведующий кивнул.

— Да вы по какому вопросу? — осведомился он, затягиваясь самосадом. Рука его, когда он подносил цигарку ко рту, заметно дрожала. — Несчастье у нас, — пояснил заведующий, — до сих пор успокоиться не могу… Повариха уехала в поселок, никого не предупредила. Оставила за себя какую-то девчонку, племянницу, что ли… Зашел на кухню — там еще и воду не ставили. Ребятишки вот-вот из школы вернутся, а обеда нет. Что делать — ума не приложу… — Заведующего будто знобило. — А вы, собственно, из какой организации?

Собко молча вытащил письмо и подал заведующему. «Тут какое-то недоразумение, — подумал оперуполномоченный, — если не хуже того: клевета!»

Невозможно было представить, чтобы фронтовик, участник прорыва ленинградского кольца, мог воровать сиротские пайки и бить блокадных детей.

Заведующий меж тем внимательно, но, казалось, без особого интереса прочел письмо и, возвращая, сказал:

— Что ж, это не в первый раз… Все время думаю; брошу все к чертовой матери! Уйду, куда глаза глядят! Надоело! Хватит!.. — Он помолчал, справляясь с дыханием. — Да как бросишь-то… Дети… Вроде дезертирства получается… Впрочем, пожалуйста… — Он распахнул здоровой рукой дверцу тумбочки и, неловко помогая другой, звеня медалями, принялся выкладывать на стол потрепанные бухгалтерские книги, наряды, квитанции. — Пожалуйста, — повторил он. — Разбирайтесь…

И теперь, спустя много времени, Собко был не уверен, сумел бы он тогда, со своими семью классами и восьмым коридором, разобраться во всей этой отчетности. Он машинально раскрыл первый попавшийся гроссбух, и в это время гулко захлопали наружные двери, длинным валом прокатился приглушенный топот обутых в валенки детских ног, послышались ребячьи, похожие на цыплячий писк голоса.

— Из школы возвращаются, — вздохнул заведующий и выглянул в коридор. — Коля, — сказал кому-то за дверью, — позови ко мне Киру Александрову… Что я теперь скажу им насчет обеда?.. — озабоченно добавил он, возвращаясь.

Собко сидел, уткнувшись в гроссбух, но мысли его были далеки от столбиков цифр, обозначавших то ли пуды, то ли килограммы.

В дверь постучались.

— Входи-входи, Кира! — радушно пригласил заведующий, и голос его дрогнул.

Собко вскинул голову и обомлел: в дверях стояла полненькая, с румянцем во всю щеку, одним словом, цветущая девочка лет тринадцати; трудно было предположить, что она пережила страшную ленинградскую блокаду. Еще труднее по ее цветущему виду было представить, что ее здесь бьют и воруют у нее продукты. Более же всего удивило Собко то, что девочка тащила за собой того самого мальчугана Ваську, с которым он познакомился в коридоре. Мальчуган исподлобья взглянул на Собко, должно быть, глупо улыбавшегося в тот миг, шмыгнул носом и уставился в окно. Девочка крепко держала его за руку.

Откуда было знать оперуполномоченному, что цветущий вид девочки — симптом начинающегося болезненного ожирения, следствие тяжелейшей алиментарной дистрофии, и только некомпетентностью местного фельдшера можно было объяснить то, что девочка еще не в больнице. Она с кроткой улыбкой взирала на оперуполномоченного, но он и подумать не мог, что ее счастливая улыбка — следствие удачной кражи: полчаса назад удалось стащить на кухне окровавленный кусок лосятины, который она спрятала в своем тайнике.

— Вот друг без дружки никуда, — сказал заведующий. — Как ехали вместе из Ленинграда, так и теперь ни на шаг. Поверите ли: вот он, Вася, сегодня дежурил по детдому, так и она в школу не пошла… Кира, — обратился он к девочке, — с тобой товарищ хочет побеседовать. Он из милиции.

Девочка вздрогнула. Улыбка сбежала с ее лица. Она крепче стиснула руку мальчугана, так что пальцы ее побелели, а он поморщился, и начала медленно отступать к к двери, таща за собой друга. Собко, ничего не понимая, привстал с табурета.

— Нет! — закричала вдруг девочка. — Нет! Не хочу! Нет!..

— Кира, успокойся, что ты… — сказал заведующий. — Кира…

— Нет, Вася! Не хочу! Нет!..

— Кира, ради бога… — Заведующий разволновался, отчего изуродованная рука его начала сильно подергиваться. — Кира…

Девочка захлебывалась в крике. Мальчуган, злобно взглянув на Собко, распахнул дверь и вывел девочку в коридор, откуда еще слышалось всхлипывание. Собко почувствовал, что дыбом встают волосы.

Заведующий нервно, рассыпая табак, пытался свернуть новую цигарку.

— Дети травмированные, — сказал он. — Психика на пределе. Стараемся не волновать… — По лицу заведующего струился пот. — А тут еще эти письма, сигналы… Вы ведь не первый тут… и подозреваю, что не последний. И каждый раз подобная встряска…

Откуда было знать оперуполномоченному, что в декабре 1941 года за хищение мяса в Ленинграде расстреляли некоего Николая Ивановича, с дочерью которого — хилой болезненной девочкой — дружила десятилетняя тогда Кира Александрова. С тех пор слова «мясо» и «милиция» слились для нее со страшным словом «расстрел». Мясо лежало у нее в тайнике. А милиция — Собко — сидела в кабинете заведующего. Конечно, расстрела девочка не боялась, но это страшное воспоминание: обыск, вой женщины, мертвая подружка — она умерла потом от голода, — все это нахлынуло с такой силой, что мирный перестук ходиков на стене показался стуком блокадного метронома.