Исчезновение дяди Генри - [3]

Я почувствовал, что пора его перебить, и заметил, что если мы углубимся в детали данной темы, делу это особо не поможет. Мистер Боумен охотно со мной согласился и продолжил более спокойным тоном:

– Итак, сэр, я склоняюсь перед вашей волей, и, как вы говорите, история с бочонком не очень-то много даст для решения вопроса, стоящего перед нами. Все, чего я хочу – это чтобы вы поняли, что, подобно вам, я готов оказать всяческое содействие в деле, которым мы должны заняться, и – именно так я сказал офицерам полиции с полчаса назад – перевернуть каждый камень, что может пролить хотя бы слабый луч света на это тягостное дело.

Мистер Боумен действительно сопровождал нас в наших поисках, но, хотя я уверен в его искреннем желании помочь, боюсь, что от него было мало проку. По-видимому, он вообразил, что мы вполне можем встретить либо самого дядю Генри, либо человека, виновного в его исчезновении, разгуливающего по полям. Он то и дело приставлял руку к глазам и указывал своей палкой на работников и на скот, видневшихся вдали, призывая нас обратить на них внимание. Он также вел продолжительные беседы с какими-то старухами, повстречавшимися нам в пути, и говорил с ними весьма сурово. Однако он каждый раз возвращался к нам со словами:

– Итак, я обнаружил, что она, судя по всему, непричастна к этому прискорбному делу. Думаю, вы можете поверить мне на слово, сэр, что оттуда не прольется свет на наше дело, и что она вряд ли что-то намеренно скрывает.

Как я уже сообщил тебе вначале, мы не добились заметных результатов. Сыщики с Боу-стрит уехали из городка – не знаю, в Лондон или куда-нибудь еще.

Этот вечер я провел в компании старьевщика, оказавшегося довольно-таки разбитным малым. Он был в курсе случившегося, но, хотя за последние дни исходил все дороги в этой округе, не встретил никаких подозрительных личностей: бродяг, цыган или праздношатающихся матросов. Старьевщик был переполнен впечатлениями от превосходного спектакля с Панчем и Джуди,[3] который видел в тот день в У… Он спросил, не давали ли еще здесь это представление, и посоветовал ни в коем случае его не пропустить. Самый лучший Панч и самый лучший пес Тоби, каких ему приходилось видеть, сказал он. Пес Тоби – это, знаете ли, последняя новинка в таких спектаклях. Он видел только одного, но скоро пса заведут во всех труппах.

А теперь ты захочешь узнать, для чего я пишу тебе обо всем этом? Мне приходится так поступать, потому что это имеет отношение к еще одному нелепому вздору (как ты непременно выразишься), который в моем теперешнем состоянии я должен записать. Я собираюсь изложить свой сон, именно так, сэр, и должен сказать, это один из самых странных снов, какие мне снились. Содержится ли в нем что-либо помимо того, что могла навеять беседа со старьевщиком и исчезновение дяди Генри? Судить тебе. Я сейчас недостаточно хладнокровен и рассудителен.

Сон начался с того, что как бы раздвинулся занавес, и я обнаружил, что сижу на своем месте в зрительном зале (не знаю, в помещении или на открытом воздухе). По обе стороны от меня были люди, всего несколько человек. Я их не узнал, да и не особенно о них думал. Они сидели молча, неподвижно глядя прямо перед собой, и, насколько мне помнится, были мрачными. Прямо передо мной был занавес с персонажами спектакля: черные фигуры на красновато-желтом фоне. Вокруг него была темнота, но спереди он был хорошо освещен. Я напряженно ждал: вот сейчас зазвучат свирели и послышится ритмичное постукивание. Вместо этого вдруг раздался чудовищный – я не могу подобрать другого слова – чудовищный удар колокола откуда-то сзади. Не знаю, далеко ли от меня находился этот колокол. Маленький занавес взвился, и представление началось.

Кажется, кто-то пытался переписать Панча, сделав из него серьезную трагическую пьесу. Кто бы это ни был, спектакль пришелся бы ему по душе. В главном герое было что-то сатанинское. Он по-разному нападал на своих жертв. Кого-то из них поджидал в засаде, и его ужасное из-желта-бледное лицо, выглядывавшее из-за кулис, заставило меня вспомнить Вампира из мерзкого этюда Фюзели.[4] С другими Панч был вежлив и подобострастен, особенно он подлизывался к несчастному Иностранцу, который только и мог сказать: «Шаллабала». Правда, я не улавливал, что говорит сам Панч. Но я страшился того момента, когда жертвы гибнут – одна за другой. Стук палки, обрушивающейся им на голову, который обычно приводил меня в восторг, теперь был ужасен, словно кости ломали по-настоящему, а жертвы, лежа на земле, дергались в конвульсиях и дрыгали ногами. Младенец – я чувствую, как нелепо все это звучит, – был живой. Панч свернул ему шею, и если его всхлипы и писк не были реальными, значит, я ничего не смыслю в реальности.

После каждого преступления на сцене становилось все темнее, так что, наконец, одну жертву убивали в полной темноте, причем довольно долго, и я ее совсем не видел. Со сцены доносились затрудненное дыхание и какие-то кошмарные приглушенные звуки. После этого появился Панч и, усевшись на ступеньку, принялся обмахиваться веером. Он взглянул на свои окровавленные ботинки и, склонив голову набок, так гнусно захихикал, что кто-то из зрителей со мной рядом закрыл лицо руками, да я бы и сам с радостью сделал это. Между тем сцена за спиной у Панча осветилась, но появился не фасад дома, как обычно бывает в этих спектаклях, а нечто более изысканное: роща и пологий склон холма. Светила очень натуральная луна, я бы даже сказал, настоящая. Над этим пейзажем медленно поднималось что-то, оказавшееся человеческой фигурой, с чем-то непонятным на голове. Она начала красться или, вернее, подползать к Панчу, который все еще сидел к ней спиной. К этому времени исчезла всякая иллюзия, будто это кукольное представление (правда, в тот момент эта мысль не пришла мне в голову). Панч оставался Панчем, но, как и прочие персонажи, в каком-то смысле стал живым существом, и оба персонажа на сцене двигались самостоятельно.