Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 1 - [16]

Визуализация — это вполне корректный аналитический прием, чья роль возрастает в условиях массированного применения визуализаций компьютерных, да и много чего еще. Как говорил когда-то Станиславский, «научить этому нельзя, научиться — можно». Слушая тогда Ельцина, я почему-то применил этот прием визуализации и буквально увидел на экране своего внутреннего зрения, как это нечто — обычно именуемое «криком души», а в данном случае вполне тянущее на статус камлания или нида (древнеисландский вариант заклятия) — отделилось от своего политического шамана и стало флюидной плотью, субъектом трансформации чего-то…

Чего? Тонкого информационного поля? Неявных, но чрезвычайно важных слагаемых того самого общественного сознания (или мнения), которое при всей его респектабельности ничуть не менее таинственно, чем всякие там, лишенные научной респектабельности, «поля» — как информационные, так и другие? В связи с неочевидностью тезиса о невозможности существования общественного сознания в отрыве от общественного под- и сверхсознания, я этот тезис тоже вынужден настойчиво повторять. И столь же настойчиво спрашивать: почему некорректно считать данное камлание Ельцина адресацией к определенным архетипам, но не личного, а именно общественного подсознания? Потому что общественное подсознание менее изучено, чем индивидуальное подсознательное вообще и жизнь в этом индивидуальном подсознании так называемого коллективного бессознательного? А я, например, убежден, что общественное подсознание не требует интериоризации и существует как реальность.

Куда уходит сказанное политиками? Как оно, сказанное, от политиков отчуждается? Вот в чем предмет интереса логоанализа. Где это отчужденное поселяется? Если отчужденное продолжает жить, то оно живет где-то… Где? Совершенно понятно, где — в некоем мире, который проще всего назвать просто миром отчужденных политических слов. Поселившись в этом мире, как новое отчужденное слово (в данном случае — ельцинское) соседствует с другими словами? Если совокупность подобных слов — это логоценоз (по аналогии с биоценозом), то новое отчужденное слово может либо атаковать сложившийся логоценоз, либо быть поглощенным этим логоценозом, став его элементом, пусть даже новым, но не меняющим качества целого. Если данное слово атаковало и трансформировало логоценоз, то как именно?

Но ведь логоценоз, странный мир отчужденных от авторов политических слов, не существует сам по себе. Являясь фактором общественного сознания, он на это сознание влияет, превращаясь в трансцендентное, но существенное дополнение к оному. А сознание влияет на реальность. Ну, так как же преобразованный своим новым обитателем странный мир особых, отчужденных политических слов повлиял на реальность?

Уже тогда, в далеком от нас 1999 году, я увидел, как, крича, рожала нечто — отдельное от самое себя и несомненно сущностное — больная ельцинская душа, способная на очень и очень многое. Сколько же разных, в том числе и взаимоисключающих, обертонов было в том рычании Ельцина о на минуточку забывшемся американском жалком мальчишке! В крике грешной, истерзанной, мятущейся ельцинской души было всё:

— и трусливая ярость («на кого еще ты так наедешь, козел?») ущемленного провинциального деспота,

— и стыд кандидата в члены Политбюро, унизившегося до соучастия в распаде СССР,

— и инфантилизм обманутого ребенка («а говорили — Град на холме… ревнители права и справедливости…»),

— и сосредоточенная ненависть к «стране Желтого Дьявола», навеки поселенная в сердце секретаря партийного комитета области, столицу которой — Свердловск — всегда называли «Танкоградом»,

— и особая безудержно-безжалостная памятливость жестокого, дряхлеющего и политически талантливого (а значит, способного долго и умно месть взлелеивать) человека.

Выкрикивавший политические заклинания старик, очень точно выбравший место для своего камлания (Пекин), не был в данном случае пьян. Он не грозил и не сублимировал. Он именно совершал магический обряд. И не просто магический, а социально-магический. Ельцин тонко чувствовал флюиды, исходящие от — растоптанного им и связанного с ним круговой порукой распада СССР — постсоветского общества. И он извергал в этот — мучающийся ожиданием чего-то нового — флюид свое «логосемя», осуществляя зачатие некоего, еще не персонифицированного на момент магического обряда, флюидного тела, имя которому — «преемник».

Кто-то, наверное, не обратил должного внимания на те ельцинские слова.

Кто-то, не понимая, над какой пропастью в те дни и впрямь завис мир, считал, что Ельцин валяет дурака. Что ж, он и дурака валял тоже. Но и не только. Это потом все обернулось приштинской, позорно амбициозной, хохмой. А перед этим… Перед этим был очень короткий временной интервал, когда действия на средиземноморском ТВД могли стать реальной завязью всемирного апокалипсиса. Был, был он, этот момент. Поверьте на слово человеку, не худшим образом информированному о тогдашних нетранспарентных политсюжетах.

Но, как ни важны были затеянные (и тут же чудом остановленные) апокалиптические дела, их логокомпенсаторная магия, вылившаяся в описанное мною камлание Ельцина, была в каком-то смысле еще важнее. Старый и больной человек вышел за рамки тщательно контролируемого им политического «эго» и, камлая, сам себя переделал (или же отчасти восстановил себя прежнего). Это уже немало. Но еще важнее было то, как слова трансформировали умонастроение элиты, элитный ментал, элитный (между прочим, тесно сопряженный с общенациональным) флюид. Словно бы Ельцин кинул щепотку логокатализатора в огромный политический котел, в котором нечто, вскипев, забулькало. Словно бы зачала под конец нечто, излившись в химерическую протосубстанцию элитного и общенационального унижения, больная ельцинская душа.