Ироническая проза. Ч. 1 - [18]

Я не помню, как я выскочил на улицу. Первое, что я увидел — стоявшего за углом, и ржавшего Тихонова. На все мои расспросы он только ржал — а когда, наконец, обрёл дар речи, то рассказал мне, как он выбрался из дамского туалета:

- Я, — рассказал Тоша, — затаился, усевшись на унитаз. В руках — цветы, конфеты, шампанское. Вот, думаю, цирк будет, если сюда сейчас кто-нибудь зайдёт!… А потом слышу — дверь открывается, и через секунду передо мной появляется какая-то тётка…

- Ну, а ты?… — спрашиваю я, уже предчувствуя, что сейчас услышу нечто.

- Ну, а я сидел на унитазе, — отвечает Тоша, — а когда она появилась передо мной, я вскочил, заорал: «Поздравляю Вас с Восьмым марта!», сунул ей цветы, шампанское, конфеты — и быстро выскочил наружу!… Теперь надо опять покупать жене цветы, конфеты…

Случилось это 18 мая 1992 года, восемнадцать лет назад. Полжизни назад…

P.S. Когда мне на следующий день позвонили из треста и попросили зайти за книжкой и расчётом, мне ничего не объясняли — да я и не спрашивал. Кассирша, у которой я получал расчёт, сидела в одном кабинете с бухгалтершей. На столе у бухгалтерши стоял букет гладиолусов, а взгляд был мечтательным…

Ребёновка

Гарри. Он же — Игорь. Настоящий Индеец. Бывший (очень давно) студент медицинского института, переквалифицировавшийся в операторы. Невозмутим, статен, могуч, волосат, слегка хмелеет только после первой бутылки водки. Курит исключительно папиросы. Снимать может, будучи пьян в дрова — если находится при этом на земле. Если в воздухе — другое дело (но об этом позже).

Лет десять назад я потерял его из виду. Случилось это так: у Гарри и его друга и коллеги (не будем уточнять имени, ибо оно для нас не так уж и важно) шёл третий месяц запоя. Оба они — мужики здоровые, мускулистые (потаскай-ка изо дня в день на плечах камеру Panasonic S-VHS и штатив к ней — не так ещё мускулы накачаешь!), поэтому запой проходил у них, как всегда, спокойно и интеллигентно: сначала они тихо-мирно пропили свой расчёт, полученный на телекомпании после увольнения за пьянку, потом несколько раз вежливо заняли деньги у друзей — вежливо предупредив, что занимают на пропой, и когда вернут — неизвестно. Потом продали лишнюю видеокамеру — за нормальные деньги продали, хорошему человеку. Никто не был в обиде. А потом — на третий месяц — проснулись поутру, и решили, что с запоем пора завязывать. И решили эту проблему кардинально: сели в оранжевый, видавший виды, «Москвич — 412», и уехали. Из Иркутска в Сочи. С собой взяли немного денег, документы, записные книжки, зубные щётки и мыло. И оставшуюся в наличии видеокамеру.

Через месяц они позвонили из Сочи — позвонили тому самому редактору, который уволил их за срыв особо важной съёмки: сообщили, что благополучно устроились на местную телекомпанию, и попросили прислать на них характеристики с бывшего места работы. Особо оговорили, чтобы в характеристиках было указано, что они — индейцы, не пьющие «огненной воды».

- Да я что угодно про вас напишу, — ответил успевший за три с половиной месяца остыть уволивший их редактор, — только ведь вы там с первой же получки нажрётесь, и все мои характеристики — псу под хвост!…

- А ты напиши, — невозмутимо возразил индеец Гарри, — а уж за остальное не переживай…

С той поры Гарри трудится в Сочи — снимает какую-то авторскую передачу. Хорошие операторы везде нужны, а настоящему индейцу — завсегда везде ништяк. В Сочи — особенно.

А здесь — самое место рассказать о том, как и почему Гарри с треском вылетел с работы. Случилось это так: по заказу областной администрации телекомпания, на которой он трудился, снимала презентационный фильм. По сценарию, видеоряд фильма должен был начаться с панорамных кадров, снятых с высоты птичьего полёта. А поскольку в штате телекомпании собственных птиц не было, пришлось заказывать вертолёт — за хорошие деньги разумеется. Съёмку доверили Гарри — так как, при всём том, что трезвым за последние лет десять его никто не видел, он, всё же, был лучшим на студии оператором. Что есть — то есть.

Гарри к съёмке отнёсся очень ответственно: уже по дороге на аэродром принял, для храбрости, на грудь. На аэродроме перед взлётом добавил ещё. И совершенно храбрый, сел в кабину. Вертолёт взмыл в воздух, и ушёл на большой круг. А когда приземлился через уж очень недолгое время на землю, из кабины выполз несчастный, еле живой оператор, изгадивший всё, что можно — и собственный костюм, и салон вертолёта, и видеокамеру… А следом выскочил отчаянно матерившийся пилот. Этот день стал для Игорька его последним рабочим днём — и на студии, и в городе…

Я не помню, кто нас познакомил. Было это, кажется, в самом конце 80-х — я тогда, в аккурат, собирался поступать на журналистику. А у Гарри тогда, в аккурат, заканчивался вялотекущий роман с его мединститутом. «Вы же — будущие журналисты! — говорил Гарри мне и моему другу, когда мы сидели в его краснознамённой комнате в коммуналке, и пили вино, — вы должны всё это увидеть своими глазами! Значит, решено: завтра я беру вас с собой, и мы идём смотреть, как женщины рожают!…».

Комната у Гарри была вся завешана огромными бархатными переходящими красными знамёнами. Комната располагалась в доме старой постройки, где потолки — метра под четыре — и была очень просторной, квадратов двадцать пять. А знамёна были развешаны не вдоль стен, а на роликах крепились к потолку, и служили своеобразными ширмами, делившими огромную комнату на несколько маленьких отсеков. При необходимости — когда собиралось уж очень много гостей — все эти знамёна поднимались к потолку, и комната становилась единой и просторной…