Ирма - [2]

Алиса

Алиса подозревала, что кто-то проживает её жизнь, бегает по утрам за белым кроликом и откусывает по кусочку гриба с нужной стороны. Прямых доказательств у неё не было, но кролик всякий раз приходил каким-то заляпанным (или даже залапанным), порой без цилиндра, а то и вовсе без карманных часов.

 — Милый кролик, уж не вздумал ли ты бросить меня ради кого-то более ненормального? — несколько раз подозрительно интересовалась Алиса, когда кролик приходил домой совсем уж уставшим и со следами помады на шёрстке. Алиса давно имела виды на кролика, мысленно она уже раскроила его уши на пушистые белые рукавички и приспособила хвостик к сумочке, а он возьми да и приди помятым.

 — Кролик мой, кролик! — причитала Алиса и обхватывала его двумя руками, чтобы он не тянулся к потерянным карманным часам и никуда больше не опаздывал. Но всякий раз она замечала, что вместо кролика в руках оказывалась диванная подушка, а самого кролика давно уже не было, потому что на самом деле он давно и, быть может, даже безнадёжно опоздал к Алисе, чью жизнь, кажется, проживал кто-то другой. Когда Алисе становилось совсем грустно, она уходила в Зазеркалье и блуждала среди шахматных королев и королей, перепрыгивая с белой клетки на белую так, чтобы не наступать на борозды между ними. Но всякий раз она натыкалась на зелёные следы чужих ног, и оттого казалось, что по клеткам своими ногами прошёл малахитовый человечек и своими следами слепил чёрные и белые клетки в один пластилиновый ком. Алиса бежала к королеве, и к пешке, и к ладье, и даже звала на помощь своего верного коня, но конь удалился умирать в одиночестве, как настоящая кошка, ладья ушла в плаванье, а пешка отчего-то злилась на Алису и, видя ее растерянность, всякий раз сбивала её по диагонали. Алиса бродила по пустому Зазеркалью — такому пустому, что даже съешь она кусок гриба, то не уменьшилась бы и мир вокруг неё не вырос бы, как древесный гриб чага вырастает на дереве: законы физики перестали действовать, потому что кто-то, совершенно очевидно, проживал за Алису её жизнь, оставляя зелёные следы на её клетках, играя её пешками и, главное, следуя за её кроликом. Алиса от расстройства хотела было есть грибы, надкусывая их с разных сторон и набивая ими рот до головокружения (потому что на самом деле только грибы и головокружение были целиком её). Но сколько ни кружила Алиса по полянке, сколько ни шла из точки А в точку Б со скоростью v, грибов всё не было.

 — Кто же? Кто съел все мои грибы? Это ты, единорог? — запричитала Алиса и схватила того за перламутровый витой рог в надежде, что это действительно он, потому что когда твою жизнь проживает и твои грибы съедает единорог — это даже немного почётно. Но единорог покачал головой:

 — Нет, — говорит, — не я. Я только забрал твоего кролика.

 — Тогда это, наверное, ты, малахитовый человечек? — Алиса бросилась к нему, но тот выставил перед собой свою зелёную руку, погрозил пальцем и сказал, что, мол, нет. И ещё, что на шахматной доске наследил, коня увёл умирать за тридевять земель и ладью в море вывел — он, но грибы — нет, грибов он не трогал. Алиса бегала, нервная, странная, от единорога к малахитовому человечку и трясла обоих — кого за гриву, кого за зелёные холодные каменные пальцы, ведь когда её грибы съели, Алисе показалось, будто нить ДНК из неё вытянули и она теперь вся шаткая, как верёвочная лестница, как скелет кисельного человечка и как куриная шейка.

 — Нет, правда, пусть бы это ты, единорог, оказался похитителем моего гриба! Пусть бы хоть ты, малахитовый человечек, откусил от него кусочек своими зелёными холодными зубами, потому что кому, как не вам я могу его доверить! — Алиса захныкала и топнула ножкой. И тут под её маленькой красной туфелькой в траве зашевелилось что-то мягкое. Мягкое икнуло и привалилось к недоеденной шляпке Алисиного гриба.

 — Изжога, — пожаловалась гусеница и задымила трубкой.

Не стирать в холодной воде Вроде бы замок давно можно было взять приступом: прислонить лестницу к стене, взобраться наверх, подойти к королеве и сказать грозно, проникновенно и непременно с чувством: «Эй, ты?!» Как на районе ближе к Малиновке — взять за полы пиджака (или королевского платья), встряхнуть, сблизиться переносицами и, не в силах от нахлынувших эмоций сформулировать конкретную угрозу, просто выдыхнуть: «Эй, ты!..» Но королева продолжала беспечно жить в замке и спускать в определённые дни корзиночку, чтобы местные вложили в неё оговоренную дань и три дюжины пирожных. Королева жила в замке уже так долго, что не только волосы её отрасли достаточно, чтобы обвить башню замка, будто ветка плюща, но даже платье выросло. Оно спускалось теперь вниз вдоль башни и даже приросло к ней. Поэтому правила в городе не королева, а, скорее, башня-платье, и дань съедала башня-платье, и три дюжины пирожных — тоже. Благо, во всяком нормальном королевстве есть место подвигам и неудачникам, желающим прославиться за счет подвига. Если неудачники ещё при этом и хороши собой (у них скуластое лицо и ровный нос), они становятся легендами, начинают сниматься в кино и иногда даже петь. Прежде они, конечно, совершают какой-нибудь ПОСТУПОК, и лишь после идут в кино. Эрик был настоящим неудачником героем, для полного в доску героизма ему отчаянно не хватало только поступка. То есть ему пару раз предлагали что-то там совершить, но всё это было мелко и не по делу. Эрик же чувствовал, что в нём вызревает ПОСТУПОК, и потому не разменивался по пустякам. Свободное от поступков время Эрик решил уделить подготовке к подвигу, чтобы тот не застал его врасплох. Нужно было подумать о голосе: должен же Эрик в момент совершения поступка воскликнуть что-нибудь сакраментальное — фразу, благодаря которой его будут узнавать на улицах и которую будут цитировать в учебниках истории. Восклицать непременно нужно было хорошо поставленным голосом, так, чтобы в задних рядах ахнули и признали Эрика за героя. Не в мегафон же ему, право слово, кричать: «Эй, ты, чудовище! Выходи на бой! Народ, стройся в колонну, двигайся по Сурганова. Никого не бойтесь, я с вами!» Нет, действительно, в мегафон кричать не стоит. Несколько лет подряд Эрик пил яйца и к концу третьего года даже мог вызвать чудовище на бой фа-диезом второй октавы. Когда жители королевства узнали, что Эрик отчаянно готовит себя к какому-нибудь подвигу или поступку, они предложили ему свергнуть королеву, потому что, в конце концов, чем не поступок, когда на пирожные выдался неурожай? Теперь Эрика готовили к поступку всем королевством и даже иногда не докладывали дань в королевскую корзинку: все яйца, силы и киловатты напряжённого интеллектуального труда уходили на проработку деталей подвига. Одни кормили Эрика, чтобы ему хватило сил взобраться на самый верх башни-платья, другие сочиняли текст, с которым Эрик должен был бежать к башне, третьи — отбирали яйца у богатых и отдавали их Эрику, пока богатые, наконец, не стали бедными, а отбирать яйца у бедных не велит мораль. Пока Эрика готовили к подвигу, королева постарела, съёжилась и сгорбилась, не требовала больше пирожных и вообще вела себя мирно. Пирожные теперь требовал Эрик, потому что на одних яйцах подвиг не совершишь. Корзинка королевы опустела, зато возросло могущество Эрика. Наконец, пришел день подвига. Эрик, признаться, поначалу трусил, на такие высокие башни он прежде не забирался. Но за спиной Эрика стоял не абы-кто, а Народ, и Эрик знал, что народ в него верит. И ещё знал, что поверни он назад, народ растерзает его на мелкие кусочки, из которых последующие поколения будут складывать витражи мудрости. Листик с текстом боевого клича, написанным специально назначенным для этого человеком, дрожал в уверенных руках Эрика. Доспехи сияли и поблёскивали, огромное перо на шлеме грозно трепетало на ветру. Девушки вплетали в косы ленты цвета глаз Эрика, грозные мужи склоняли перед ним колена, и даже изрядно постаревшая королева спустилась тихонько со своей башни, чтобы посмотреть на такого смелого, такого мужественного и, главное, скуластого героя. Эрик почувствовал, как на нём замыкается круг жизни и ещё — как на его чётко очерченных скулах выступает стыдливый румянец. Эрик выдохнул. Сердце стучало, как молоточки по цымбалам, преувеличенно громко, и Эрик пытался утихомирить его, чтобы Народ не подумал, будто герой боится. Ветер развевал полы плаща Эрика, солнце копной искорок отскакивало от кончика меча, девушки тянули руки к избавителю, а дети пекли пироги из песка — им то чего. Мир для Эрика сузился до башни-платья, башня бросила Эрику вызов, и тот готов был забраться на её вершину, чтобы сразиться с королевой, взять её за сгорбившиеся от старости плечи, встряхнуть и прямо в лицо крикнуть это ёмкое, громкое, ответственное, вобравшее в себя боль поколений «Эй, ты!» Эрик разбежался (ноги еле касались земли), подпрыгнул, готовый взлететь от переполнявшего его чувства ответственности за народ, размахнулся, готовый порвать башню-платье на ленточки!.. И тут по глазам полоснуло белое пятнышко — маленький пришитый к платью ярлычок, на котором обычно пишут «не стирать в холодной воде» и рисуют так: \_/. «Ногами не ходить», — прочитал Эрик и опустил меч. Королева пожала сухонькими плечиками и полезла обратно в башню.