Иосиф и Фёдор - [9]

Наши спутники разошлись, а мы с Бродским остались пребывать в унынии на углу Невского и Садовой.

– А давай зайдем к Нонне Слепаковой, это недалеко, на Гатчинской улице, – предложил я. – Ее муж, Сергей Троицкий, здорово персонажей зарубежных фильмов изображает. Лучше любого артиста. Правда, он не каждый день у нее бывает, но, может, застанем его.

Мы сели на троллейбус и поехали.

Троицкий считался фиктивным мужем Нонны. Она в то время оканчивала Библиотечный институт (ныне – Академия культуры), и свидетельство о браке должно было избавить ее от распределения в какую-нибудь тьмутаракань. Какие у них были отношения на самом деле, я не знал, и это не мое дело.

Когда мы с Бродским пришли к Нонне, Сергей был на месте. Я сразу стал просить его изобразить кого-нибудь.

– Покажи им Джафара, – сказала Нонна, и тут же взгляд Сергея стал ужасен, как у злодея из прекрасного фильма Александра Корды “Багдадский вор”. При этом Сережа приговаривал, совсем как Конрад Вейдт:

– All Джафар, Alva’s Джафар!

После Джафара он показал любовную сцену из “Индийской гробницы”, ироничного злодея из фильма “Газовый свет” и много еще кого, да так здорово, что я тут же забыл о происшествии на углу Невского и Садовой. Мне показалось, что Бродский успокоился тоже, но оказалось, это не так. Когда мы уходили, в коридоре он вдруг обжег меня взглядом, в котором энергетики было не меньше, чем у Конрада Вейдта. Что означал этот взгляд? Неостывшую боль от того, что в любую минуту каждый может получить удар в челюсть, и с этим ничего не поделаешь? Презрение ко мне за то, что я не чувствую его боль? А может, он запрезирал меня из-за моих восторгов от лицедейства Сергея? Вообще презирал лицедейство? Не знаю. Я не был самым толстокожим человеком на свете, но, очевидно, он воспринимал происходящее намного ближе к сердцу, чем я.

Вскоре мне пришлось в этом убедиться еще раз.

Проходил очередной турнир поэтов в Доме культуры промкооперации. Зал был набит, а это больше тысячи человек. На сцене сидел президиум, состоявший из профессиональных писателей, членов обкома комсомола – как же без них! – и Бог знает из кого еще. Молодые поэты выходили на сцену и читали свои стихи, а в конце вечера президиум должен был назвать победителя. Кроме того, был еще конкурс на лучшую пародию и буриме. Вечер проходил скучно: такого, что бы потрясло всех, как, например, несколько лет спустя поэма Андрея Вознесенского “Мастера”, не было. После окончания конкурса буриме, жюри на сцене собралось было подводить итоги вечера, но вдруг там возник Бродский и заявил:

– Я не понимаю, как можно, даже будучи членом Союза советских писателей, проституировать поэзию. У Зозули есть такой рассказ: женщине говорят: “Раздевайся, раздевайся…”

На этом месте шок от неожиданного явления на сцене незапланированного оратора у жюри прошел, и его председатель объявил победителя. Сидевшие рядом со мной девочки тут же среагировали: “Ну, конечно. Кто здесь мог победить, кроме представителя гегемона? Никто. Иного и не ждали”. Кто им оказался? У меня в голове застряла фамилия Сорокин, а некоторые утверждают, что победителем объявили Германа Сабурова. Для меня важнее другое. Некоторые вспоминатели пишут, что появление Бродского на сцене (истерика Бродского, как они говорят) связано с тем, что первенство на турнире присудили не ему. Свидетельствую: он вышел на сцену до подведения итогов конкурса. Аплодисменты победителю прогнали Бродского со сцены, а дальше все пошло, как положено: награждения, напутствия, и вечер закончился.

Что заставило Бродского выскочить на сцену, я так и не понял, как не поняли все, с кем я разговаривал в тот вечер. Кто-то высказал предположение, что его возмутило буриме, игра с рифмами, но это для подобных мероприятий дело обычное. Чуть раньше на подобном турнире для буриме были выбраны рифмы: нега – телега; нос – насос, и все, в том числе Бродский, остались довольны победителем, который совместил буриме с пародией на Рейна:

Рейн читал с большою негой,

Но зато немного в нос,

Он талантлив, как телега,

И работал, как насос.

В вестибюле я подошел к Бродскому и спросил:

– Ося, а чего ты полез на сцену?

Он помрачнел, совсем как на углу Невского и Садовой, и я понял, что ответа не дождусь.

– А какой рассказ Золя ты имел в виду? – не унимался я.

– Зозули, дурак, а не Золя, – процедил он и полыхнул взглядом не хуже, чем в коридоре у Нонны Слепаковой.

Я отошел с полной уверенностью, что выходка его была чудачеством. Теперь же я думаю, что это было органичное для него неприятие мейнстрима, во многом, как мне представляется, определившее его дальнейшую судьбу.

Очень большой дом

А через несколько дней после памятного турнира поэтов случилось удивительное событие. Меня вызвали в отдел кадров института, и одна из сидевших там женщин равнодушно сказала:

– С вами хотят встретиться.

– Кто? – спросил я.

– Узнаете, подождите в коридоре.

Я вышел из отдела кадров, и ко мне тут же подошел незнакомый мужчина атлетического сложения.

– Здравствуйте. А вы похудели, – сказал он и назвал меня по имени.

Я вытаращил глаза. Какой-то взрослый незнакомый человек называет меня по имени, да еще говорит, что я похудел, словно давно меня знает. А он невозмутимо продолжил: