Иосиф и Фёдор - [7]

– Пойми, Ося, – говорил Герман Борисович, – сейчас, когда идет такая борьба с пьянством, нельзя поощрять рассказ, где главный герой – пьяница. Пусть напишет другой рассказ и приходит.

– Да не придет он сюда больше, – горевал Бродский.

– Это его дело. А мне, Ося, домой пора, – заключил Герман Борисович, но Бродский продолжал наскакивать на него. Никогда больше я не видел, чтобы один автор был в таком отчаянии из-за несправедливости к другому автору.

Впрочем, Бродский тоже мог быть несправедлив. В то время в БДТ с огромным успехом шла пьеса Володина “Пять вечеров”, и я с разрешения Германа Борисовича пригласил его к нам в ЛИТО. Он пришел, но лучше бы я его не приглашал. То есть вроде бы все шло неплохо. Александр Моисеевич, как всегда, баловал неожиданными репризами, вроде: “Я выбрал для себя драматургию, а не прозу потому, что плохо живопишу”. Так он почему-то считал. Позже я познакомился с его прозой, и она оказалась чудесной.

Потом он перешел на любимую тему о том, что все самое интересное в его пьесах подсмотрено в жизни.

– Вы можете придумать интересно, талантливо, но точнее и интересней того, что в жизни, все равно не придумаете. Даже не пытайтесь, – убеждал он и привел для примера пару подслушанных им в жизни реплик из спектакля “Пять вечеров”: “А я решила покраситься, никогда еще брюнеткой не была” и “Эх, в Индию бы тебе. Там на одну женщину полторы мужчины приходится. Хоть половинка бы тебе досталась”.

Реплик, подслушанных им в Технологическом институте, он произносить не стал, помня о моем присутствии.

Разговор перешел на современную литературу. Заспорили о молодом Евтушенко.

– Да ну его. Одевается, как попугай. И вообще, нарцисс. Ну что это, как не самолюбование: “Я разный – я натруженный и праздный. Я целе- и нецелесообразный”? – пробурчал Гоппе.

– Зато у этого стихотворения финал классный, – возразила какая-то девушка и прочитала:

Пою и пью,

не думая о смерти,

раскинув руки,

падаю в траву,

и если я умру

на белом свете,

то я умру от счастья,

что живу.

– Ну и что? Молодой дурак радуется жизни. Что тут особенного? – продолжал ворчать Герман Борисович.

– А вот другое его стихотворение, может, оно вам больше понравится, – сказал Володин и прочитал:

Твердили пастыри, что вреден

и неразумен Галилей,

но, как показывает время:

кто неразумен, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,

был Галилея не глупее.

Он знал, что вертится земля,

но у него была семья.

Володин прекрасно умел читать стихи, я это помнил. Однако на этот раз он читал скороговоркой, словно боялся испортить стихотворение актерскими прибамбасами. И Герман Борисович оценил и стихотворение, и исполнение.

– Когда он это написал? – заинтересовался он.

– Совсем недавно, – сказал Володин.

– А что, неплохо. Будем считать, что у нас появился первый поэт – стиляга, – компромиссно заключил Гоппе.

– Да это типичные эстрадные стихи, – неожиданно заявил Бродский.

Это была не первая реплика, которой Бродский пытался достать Володина, и я уже сильно жалел, что привел его сюда. С пьесами Володина Бродский знаком не был, но почему-то с самого начала встречи всячески старался показать, что знаменитый драматург для него – никто. Предыдущие реплики Бродского Володин и Гоппе пропустили мимо ушей, но на последнюю Герман Борисович ответил, правда, без обычной жесткости в голосе, чтобы не обидеть Бродского.

– Эстрадный фельетон – это другое, Ося, – сказал он почти ласково.

Бродский спорить не стал, но постарался показать, что остался при своем мнении.

В конце встречи Володину задали стандартный вопрос: над чем он сейчас работает?

Володин ответил уклончиво:

– Бывают ситуации, когда человек боится, например, одернуть хама-начальника. Или вступиться за слабого. Или защитить от несправедливых нападок товарища на комсомольском собрании. А потом, задним числом, проигрывая ситуацию в голове, человек мысленно поступает, как надо. И вот в его воображении начальник посрамлен. От стыда он написал заявление об уходе, а потом еще каялся две недели, которые был обязан отработать, согласно Трудовому кодексу. Слабый защищен. Его обидчик получил хук справа, хук слева, в довершение еще апперкот и повержен. А комсомольское собрание прошло на ура. Секретаря комитета комсомола переизбрали. Им стал тот, кто всегда за справедливость. А в результате в голове человека путаница, и он уже не знает, что с ним было в жизни, а что в воображении. Вот про это я и хочу написать.

О сюжете будущей пьесы Александр Моисеевич не сказал ни слова, наверно, еще его не было.

На улицу мы с ним вышли вместе. Я рассказал ему, что после поездки на целину задумал написать несколько рассказов. А может быть, даже пьесу.

– Пишите лучше стихи, – сказал он.

– Почему? – удивился я.

– Вам ведь не все на целине понравилось?

– Не все. Что из этого?

– Рано вам еще на неприятности нарываться. Если к стихотворению придерутся, можно объяснить, что настроение было соответствующее. Не более того. А недовольство порядками на целине плохим настроением не объяснишь.

“Наверно, на него снова наехали какие-нибудь Кочетов или Грибачев”, – подумал я.

На следующем занятии ЛИТО я спросил у Бродского: