Иосиф и Фёдор - [12]

– Отец Федор! Исходят от тебя такое благолепие, благочестие и благодать, что рядом с тобой аз, недостойный, не может спокойно вкушать эту богомерзкую жидкость, ибо это есть грех.

Учился Федя неплохо, хотя периодически случались происшествия. То он долго не мог получить зачет по основам марксистско-ленинской философии. Говорил:

– Читал, читал, а в голове ничего не осталось. Пустые слова.

То вдруг не успевал вовремя сдать положенные тысячи печатных знаков, хотя у него была природная склонность к языкам, и он с гарантией мог получить пятерку и по английскому, и по немецкому. Ему было все равно, какой язык сдавать. Но он был занят: переводил миллионы знаков приятелям-лоботрясам. Отказать в просьбе он не мог никому.

Проходить практику нас с Федей направили в городок Дулево, что в девяноста километрах от Москвы. Там в 1832 году купец Кузнецов основал фарфоровый завод, слава которого не померкла и в советское время, только называться завод стал не Кузнецовский, а Дулевский.

Нас с Федей поселили в деревянном доме с удобствами во дворе. Внутри дома было три комнаты, из которых две маленькие разделялись коридорчиком, упиравшимся в третью, но уже большую комнату. По-моему, такие большие комнаты в деревнях называют залой. Мы с Федей расположились в маленькой комнате, а две другие заняли пять московских студенток, таких же практиканток, как мы.

Практика наша заключалась в том, что мы должны были изучить работу каждого из заводских цехов и отразить увиденное в отчете, отмечая достижения и недостатки, если найдем. Завод поразил нас своей огромностью и слаженностью. Особенно сильное впечатление производил цех обжига. В громадные стометровые туннельные печи загонялись рельсовые вагонетки, заставленные темной глиняной посудой. Пробежав внутри печи на этих вагонетках сто с лишним метров, глиняная посуда превращалась в фарфоровую.

Мы честно приходили на завод каждый день, но обычно ненадолго. У нас появилось много знакомых из местных, и каждый день возникали какие-то дела: то мы шли к кому-то в гости, то гости приходили к нам. Однажды мы оказались в каком-то доме, где целая стая незнакомых девушек угощала нас горячими пирогами, причем никого из этих девушек мы с Федей больше никогда не видели. А еще мы с Федей часто ходили на лыжах по вечернему лесу.

Был декабрь, дни стояли короткие, но ясные. Луна выходила рано, и снежный лес, казалось, искрился синеватым светом, в котором сосны и ели казались волшебными видениями. Спустя годы волшебным видением мне стала казаться вся наша жизнь в Дулево, где неожиданно самым большим открытием для меня стал Федя.

Например, Федя, к моему удивлению, играл в шахматы вслепую. Происходило это так: мы расставляли на шахматной доске фигуры, и он уходил в другую комнату, где занимался полезным делом, например, чинил ботинок. Я двигал фигуру, скажем пешку, и объявлял: “e-два-е-четыре”, а он в ответ кричал из другой комнаты: “Е-семь-е-пять”, и я двигал его пешку на e-пять. Так мы и играли. Я двигал фигуры за себя и за него, пока Федя из другой комнаты не объявлял:

– После этого хода ты теряешь ферзя.

Я ахал: как же так? Перед моими глазами шахматная доска, а перед его глазами только старый ботинок, но выиграть у него мне не удалось ни разу.

А еще меня удивило, как он слушал музыку. Помню, по радио передавали симфонический концерт, благо попса в то время еще не лезла из всех щелей. Федя прислушался и вдруг сказал:

– Не наш дирижирует.

– Почему ты решил? – удивился я.

– Слышу.

Концерт закончился, и раздался голос диктора: “Мы передавали Пятую симфонию Бетховена… Дирижер Вилли Фереро”. Конечно, я знал, что существуют разные дирижерские школы, но разобрать, где наша, а где не наша, да еще по радио? Это не Лемешева от Козловского отличить.

Впрочем, он поразил меня осведомленностью не только в музыке. Подобно Горькому, он знал энциклопедию от аборта до ярмарки, и это не шутка. Я лично убедился, что ему было известно, чем отличается анапест от амфибрахия, в чем суть экзистенциализма, что означает таинственное слово энтропия, чем разнятся крюшон и корнишон и так далее. Но больше всего меня удивили книги, которые он взял с собой. Я, к примеру, захватил Паустовского и Ремарка. А он – Библию и англо-русский словарь на сто тысяч слов. Словарь оказался таким тяжелым, что при желании им можно было убить человека. Библия, наоборот, была маленькая и легко умещалась в кармане пиджака.

Я давно мечтал прочесть Библию. Ведь стыдно в Эрмитаже стоять перед картиной Рембрандта “Возвращение блудного сына” и не знать, кто такой блудный сын; читать “Вечный жид” Эжена Сю и не знать, кто такой Агасфер; восхищаться “Мастером и Маргаритой” и не знать, кто такой Левий Матвей. Список можно продолжить. Купить или взять Библию в библиотеке было невозможно, и у друзей не попросишь. У кого-то из их бабушек или дедушек Библия сохранилась, но это был большой секрет.

И вот наконец самая настоящая Библия лежала передо мной. Как же она оказалась у Феди и, самое главное, зачем?

– Ты все-таки верующий, – догадался я.

– Верующий, только бывший.

В синих глазах его не было и намека на лукавство.