Иосиф Бродский глазами современников (1996-2005) - [142]

толпы на миланском проспекте… Смотри! Ведь это был он,

Иосиф, в зеленом плаще, словно лист

в прозрачном потоке, в толпе других листьев, текущих

от окраины к центру, и тонущий в них?[156]

4. II

Завидная участь статуй; вот она, тяга к ней:

по дороге на лекцию, ежедневно, в Милане

я миновал стойкого, бессмертный друг, полководца

с мрачно-зеленым конем его, даже по выходным.

Войны над ним бушевали, но он не спешился.

В благозвучной ли пал он битве, погиб ли он от огня

взрыва, снаряда? Бронзовый, в мыле, конь

промчался, сверкая от пота, в летнем солнце.

У нас на острове таких монументов не было.

Наша-то конница была лишь атакой волн,

пеною оперённых, вздыбившихся в броске.

На какой, кто знает, войне он сражен был и выстрел чей

Подкосил коня с его ржаньем? Участь фонтанов.

Бедный герой, островок среди транспортной суеты,

Отринувший утешенье липы, тень ее, колыханье

и сверкающую медалями каштановую листву.

Участь колонн. Безмолвие. Участь колоколов.

Упокоение ширилось воскресной аллеей в Милане.

Свет по утрам заливает площадь, падая слева.

Диото[157] с долгими тёнями, где колокола легко

восторженно рвут плеву воздуха, синеву неба,

срезающую углы, параллели де Кирико,

и где, фыркающий беззвучно, мощномудый конь,

чья понурая морда гласит о смерти

всадника, сдерживает свой вздох столь долго, намного дольше,

чем мы свои на нашем острове суеты.

Любовь к Италии, против желания, крепнет

и разрастается вместе с солнечным светом в Милане.

Ибо мы всё еще ждем свиданий, неважно где,

чтобы вновь усесться за стол под ошеломительный шум

дивной аллеи Милана; вот где! Он ли то был,

Джозеф в оливковом глянце плаща, словно лист,

несущийся в ясном потоке с толпою листьев

от окраины к центру и тонущий в их толпе?[158]

ДЖОНАТАН ААРОН [159] , НОЯБРЬ 2004, БОСТОН

Иосиф посвятил вам стихотворение "Ех Voto" (1983)[160]. Нравится ли оно вам? Помните ли вы, что предшествовало посвящению вам этого стихотворения?

Я очень люблю это стихотворение. Это не перевод, а стихотворение, написанное Бродским непосредственно по- английски. Там есть такие строки: "The farther one goes, the less / one is interested in the terrain" ("Чем больше странствуешь, / тем меньше интересуешься пейзажем и людьми". Или: "Чем дальше уезжаешь, / тем меньше интересуешься новыми землями"). Они проливают свет на мироощущение Бродского в то время. Ему нравилось в Америке, и ему начинало нравиться быть американцем. Но он всегда оставался русским в, душе и, понятно, безгранично преданным России. Изгнание тяготило его. Мы нередко говорили с ним об этом. "Ех Voto" написано как раз о том, что значит свыкнуться с изгнанием, какой это долгий и болезненный процесс.

Как бы вы охарактеризовали свои отношения с Иосифом?

Я не могу охарактеризовать свои отношения с ним. Мы познакомились в марте 1973 года и, как это часто случается, моментально сблизились. Рождество 1973 года Иосиф провел со мной и моими родителями. В последующие годы мы виделись очень часто, а созванивались по нескольку раз в неделю. Иосиф давал мне советы, наставлял меня, бесконечно помогал и поддерживал в моих попытках писать. Но если бы даже я был не писателем, а сантехником или автомехаником, или бухгалтером, ничего бы не изменилось. Иосиф был для меня как старший брат.

Помните ли вы вашу первую встречу?

Очень отчетливо. Издательство "Penguin" только что выпустило сборник его избранных стихов[161], и по этому поводу был организован поэтический вечер. Читать Иосиф должен был в Вилльямс-колледже, на северо-востоке Массачусетса, где я тогда преподавал. Меня попросили почитать на презентации переводы его стихов. Я читал по-английски, Бродский — по-русски. И так свыше двух часов. Публика состояла из студентов колледжа и по меньшей мере двухсот русских или русскоязычных людей, приехавших послушать Иосифа аж из Нью- Йорка и Бостона. После чтений мы отправились ко мне домой, где была организована вечеринка — в те годы подобные мероприятия всегда сопровождались таким домашними вечеринками, — с участием студентов и преподавателей. Иосиф задержался позже остальных. Мы не говорили о литературе. Мы говорили о Второй мировой войне, о русских и немецких самолетах и танках, о солдатской униформе и, конечно, о стратегии и тактике. Он играл с моими котами. Мы оба интересовались подобного рода вещами, и этот обоюдный интерес стал мостиком к нашей дружбе. Если бы я попробовал тогда вовлечь его в разговоры о литературе, то мы вряд ли бы встретились еще когда-нибудь.

Находились ли вы под его влиянием?

В поэтическом смысле, думаю, нет. Но в человеческом — вне всякого сомнения. Взять хотя бы то, что он просветил меня по части русской истории XX века. До встречи с Иосифом я думал, что Ленин — хороший малый, которого предал Сталин, и что Троцкий — этакий строптивый ангел, и

так далее и тому подобное. Сейчас меня просто тошнит, когда я сталкиваюсь с подобным образом мыслей. Иосиф никогда не читал моралей, не разглагольствовал о советском тоталитаризме. Скорее он рассказывал о том, что пережил сам. О своих родителях. О друзьях, которые остались там. Он посоветовал мне прочитать воспоминания Надежды Мандельштам. Можете представить, что это было за открытие!