Иосиф Бродский глазами современников (1996-2005) - [141]

Иосиф считал писание стихов божественным призванием. И я разделяю этот взгляд. Он никогда не эксплуатировал свое еврейство. Никогда не изображал из себя жертву. Он терпеть не мог людей, изображающих из себя жертву — будь-то в жизни или в творчестве. Мне кажется, он считал этот путь слишком простым. Ясное представление о Бродском сводится к тому, что он был по-средневековому предан своему ремеслу и всему, что с ним так или иначе связано, ремеслу в смысле созидания, в смысле божественного провидения. Многие его стихи по своей структуре напоминают интерьеры собора с его алтарем, с его сводами и т. д. — целая концепция стихотворения как архитектурного сооружения, собора. Он предан поэзии как культу, как таинству — у Джона Донна было такое же отношение. Еще для него всегда было важно восприятие как часть интеллектуальной деятельности, а не просто как эмоция.

Были ли вы на его могиле в Венеции?

Нет.

Вам бы хотелось побывать в России?

Жаль, Иосифа там нет. Не думаю на самом деле, что мне понравится Россия. Я храню память об Иосифе, поэтому лучше я туда не поеду, опять же в память о нем. Он был мне как брат. А тут эти похороны, панихиды… Может, я когда- нибудь и перестану страдать. Хотя не думаю. А может, я говорю совсем не то, что хочу сказать. Может, и стоило бы увидеть Петербург.

Как Иосиф справился с последним актом своей драмы, со всеми этими многократными приглашениями мэра Петербурга, от которых он отказывался, несмотря на почести, которые ему сулили?

Что касается почестей, то это социологическая проблема, и дело тут не в отказе и не в нежелании простить. Люди, сулившие ему всякие почести, никогда его не преследовали. Просто это было слишком предсказуемо, слишком легко, как раз-два-три: тебе сделали больно, теперь все забыто, возвращайся домой. Это походило на одобрение, на оправдывание системы как таковой, вот что это было.

Ни Горбачев, ни Ельцин так официально и не извинились перед Бродским.

Потому что им казалось, что ответственность за случившееся лежит не на них. Я бы хотел, чтобы он себя превозмог и вернулся в Петербург, но, с другой стороны, я имел возможность убедиться в глубине его раны — он буквально сходил с ума, когда пытался добиться разрешения повидаться с родителями. Его не пускали. Как можно простить страну, которая не позволила тебе повидаться с умирающим отцом — даже если потом она испытывает угрызения совести и хочет загладить свою вину? Он мог, разумеется, сказать, что это система, что любая система такова. Однако это клише — возвращение домой, где тебя встречают с распростертыми объятиями — перечеркнуло бы всю его жизнь. Да и к чему было возвращаться? Родители умерли. У него, возможно, оставался там сын, но Иосиф не хотел возвращаться в прошлое. Когда он хотел, ему не позволили. Что он мог сделать? Добраться до границы, переодеться, замаскироваться и действовать на манер дебильного Джеймса Бонда?.. Зло в чистом виде. Зло, которое сотворили чиновники, тирания мелких клерков, сначала одного, затем второго, третьего… Как сказала Ханна Арендт, "худшее зло на свете". Тирания XX века. Банальность, пошлость зла. Его вкрадчивость. Когда твой враг не Чингисхан и не Сталин собственной персоной, не один тиран, а целая бюрократическая машина, ты не можешь сказать: "Да пошел ты!.." В этом случае некого обвинять; это система, просто система. И надо быть невероятно сильным, чтобы этому противостоять. Иосиф был феноменально сильным человеком.

Вы посвятили Иосифу несколько стихотворений, а также сборник эссе "What the Twilight Says" (1998). Есть ли у вас что-нибудь из последних стихов, что бы вы писали, думая об Иосифе?

Можете выбрать что-нибудь из поэмы "The Prodigal"[155]. Когда я писал ее, я постоянно думал об Иосифе.

Перевод с английского Лидии Семеновой

4. II

Завидую статуям. Вот откуда взялась эта зависть:

каждое утро в Милане, по дороге в класс,

я встречал своего неподвижного бессмертного друга, Генерала,

восседавшего без выходных на угрюмом позеленевшем коне.

Войны давно миновали, а он остался в седле.

Погиб ли он под обстрелом, в каком-нибудь

благозвучном сражении? Бронзовый скакун —

взмыленный, напряженный, потеющий под летним солнцем…

У нас на острове нет таких монументов.

Наша кавалерия — гарцующие волны,

вспененные, изгибающие грациозные шеи.

Кто знает, где сражался мой Генерал и чей выстрел

скосил его вместе с конем? Завидую фонтанам.

Бедный герой на своем островке среди снующих машин,

лишенный благодати тенистых лип

или каштанов: медали блещут сквозь листья…

Завидую колоннам. Покой. Завидую колоколам.

Миланский проспект будто шире в воскресной тиши.

Площадь подсвечена утренним солнцем,

длинная тень от собора — там, где шумные колокола

сотрясают восторг в голубом непорочном воздухе,

в квадратуре углов, параллелях де Кирико,

и где беззвучно храпящий боевой конь,

чья голова, безвольно поникшая, означает смерть

его всадника, переводит дыхание — долго, дольше,

чем мы, замершие на островке среди снующих машин.

Любовь к Италии становится шире, сильнее,

под солнцем Милана, против моей воли…

Мы всё верим, он здесь — и неважно, где:

сесть за столик, глядеть на светящийся шум