Иосиф - [17]

– Палыч! Спасай! Или посодють или расстреляють! Вижу, он сам не свой! Весь перемазанный, руки дрожать!

– Чего, – говорю, – Николай, что такое?! Чего случилось?!

– Поддон разбил!

– На машине?

– На машине.

– Да как жа ты?!

– Я, Палыч, без спросу машину взял, за дровами поехал и на камень напоролси! Поддон пополам раскололси. Если к утру завтра не заварим, сам знаешь, там чикаться не станут!

– Ну, Коля, – говорю, – зараза ты! Нашел время поддоны бить! Я жа страсть голодный! – И смех, и грех выходит: я вилку ко рту поднять не могу, а моя весёлая комсомолка, не так ли салу лупить, аж скулы постанывають!

– Я тебя и накормлю, и напою – спасай, Палыч!

– Но поддон жа – чугунный?

– Чугунный.

– А как я яво буду варить? Чем? У нас сварки такой нету!

– Не знаю. Тюрьма мне светить!

Скольки я мужских слез в то время видал! Ну, баба в слезах – дело привычное. Её не поймешь, где она и вправду кричить, а где притворяется, а вот мужик… В те времена не было половинок – или туда, или сюда! А третьего не было и не могло быть!

– Что, плакал дядя Коля?

– Подвывал! Он смотрел на меня так, что у меня вилка в сковородке так и осталась. Надо было чего-то делать. Тронулись мы в ЭМТЭЕС. Собрались ребята, Колькины помощники. Я говорю: «Сложите обе половинки поддона и в горно их». Сложили. – «Засыпьте горно доверху углём». Делают! Главное же, и не знаешь, чем яво варить, поддон? Чем ты его возьмешь, какой сваркой – чугун?! «А теперь, – говорю, – возьмите пустую бочку из-под керосина – да, любую пустую бочку, – и нарежьте из неё полоски. Сантиметра два, три шириной». Всё сделали! Нарезали целую горку этих полосок, протравили их. Клейстер развели – целое ведро. Ребята пока полоски нарезают, протравляют и клейстером их мажут прям до толстого слоя, я горно развожу. Накалил эти половинки докрасна и полоски с клейстером стал в разлом поддона класть. Положу и сваркой прихвачу, положу и сваркой прихвачу. Неспеша.

– А почему клейстером, пап?

– А как жа, Паша? Как бы я чугун железом соединил? Без клейстера полоски эти горели бы всё. Как бы я их прихватывал? Клейстер, он сдерживал сам момент прихватки! Ты понимаешь? Он гореть железу не давал! В общем, я не считал, сколько этих полосок у меня на эту прихватку пошло. Чую – хватить! А потом всё это оставили остывать. Рано утром поддон из горна – и под днище машины. Затянул Николай болты, и вперёд! Сколько лет он с этим поддоном ещё ездил?! – О-о! Как мать ваша говорит, «голь на выдумку хитра!» Расскажи кому-нибудь, скажет – да это просто! А попробуй сам – да как-то боязно. А я не боялси! В жизнь много чего приходилось делать на свой страх и риск, Бог помогал! Всё сбывалось! Из каких только положений не выходили! Николай после того не знал, как отблагодарить меня! А до этого мы с ним и не знались. Во, как бываить!

– Но он тебя потом хоть накормил? – пытаю я отца.

– О-о! И напоил, как обещал!

– Пап, ты про тюрьму начал, – просит сестра. – Расскажи.

– Про тюрьму? – отец коротко вздохнул. – В тюрьме я жил, дети мои, как у Христа за пазухой! Правда, правда, но насмотрелся всякого! И вот я вам про молитву говорил. Когда меня повезли, а сидел я под Камышином, в Дворянском селе, я всю дороженьку клал крест внутрях, как мама учила. Учился класть и читал про себя «Отче наш» и «Господи помилуй!» Всю дорогу! А ехали мы долго: и на лошадях, и на машине, и поездом. В Петров Вал меня привезли рано утром, если не ночью. И мы кого-то ещё ждали, с кем меня должны были доставить в Дворянское. А от Дворянского, как я понял, в это же утро угоняли этап. С этим этапом мне надлежало отправиться в Сибирь. В общем, надо было успеть. Не знаю, кого ждали и не дождались. Энкэвэдэшники переругались меж собой. И в конце концов меня посадили в повозку одного, и мы тронулись. Ехали скоро. От Петрова Вала до Дворянского километров пятнадцать-двадцать. Это – через Камышин. А если ехать прямо, через яры – яров там много, – то десять-двенадцать. Я так понял, что двинулись мы прямо. И вот, верите или нет? Как это понять? Ехали мы недолго, осталось ехать ещё с полчаса. Не больше. Это я потом, через несколько месяцев просчитал. Помню, лесок был, яр переехали, а лошади, что звери! Вороные и резвые. Кучер и говорить:

– А мы не так едем.

– Как не так?! – энкэведешник восстаёт. – Я его запомнил: такой маленький! Коротышка! Руки короткие, ноги короткие, сам мордастый, а бабьим голосом говорил! – Прямо яжжай! Баран!

– Не туды мы едем! – опять противится кучер.

– Да ты, баран! Знаешь ли ты? Туды, не туды! – орет энкэведешник. У него, что не слово – «баран» было. Знаешь, скольки я этой дорогой кулачья в Дворянское завёз?! Яжжяй, баран, и не разговаривай!

И тут какой-то старичок навстречу попадается. Седенький, худенький, с палочкой и с узелочком. Энкэведешник и орет ему:

– Ей, дед! В Дворянское мы правильно едем?

Лошади сами, как по команде, встали.

– Да нет, добрые люди. Надобно ехать вон туда, по-над яром. Эта дорожка вас и доведёт до Дворянского. – И указывает на малозаметную дорогу. И старичок этот посмотрел на меня и улыбнулся одними глазами. Эх! Как мне стало тада легко! Не знаю, почему! До этого ехал – ну всё, сам не свой! А в Валу ещё и Сибирь пообещали! А на мне одежда – легонькая. В голове было – чего только и не было! В тюрьму всё ж везли, а не к бабке Дуньке на блины! Я этого старичка часто потом вспоминал! И откуда он взялся?! Энкэведешник как-то голову опустил, а кучер повернул, куда старичок указал. Едем, едем, едем и едем, конца пути не видать. И полчаса, и час. Энкэведешник опять стал ругаться. Мол, и дед, какой встретился нам, баран и контра, и кучер баран, дорогу не знает, и я враг народа и баран. И меня бы надо тут, как барана, в яру прикончить и коней не мучить. Уже и солнца вышла. Я уже и сам понял, что я баран и контра. Из-за меня заблудились. А там, ребята, там блудить негде было! Я потом часто соображал, ну как мы могли, как говорят, в трех соснах заблудиться?! А мы и заблудились! Я энти места потом проежжял! Как?! И вот, когда мы выехали на главную дорогу, нам навстречу вышел этап. Ох, ребяточки вы мои! Такого я в своей жизни больше не видал, –отец мотнул головой и сбросил слезы.