Ион - [39]

И все-таки, даже средь самых жестоких мучений, она чувствовала в сокровенном уголке души трепетную искорку надежды, внушавшей ей веру, что еще не все потеряно. Та самая искорка надежды, которая не оставляет человека до последнего его вздоха и еще теплится в глазах умирающего, когда уже и его сердце перестало биться, и тело застыло навсегда, — она давала Ане силы ждать и стоять на своем…

Так, однажды ночью, когда ушел Джеордже и отец погасил лампу и лег спать, заплаканная и обессиленная Ана вышла во двор, как уже не раз выходила понапрасну все те вечера, что Ион не заглядывал к ней.

Робкая надежда подсказывала ей: как знать, а вдруг?..

Ночь была темная и хмурая, унылая и гнетущая осенняя ночь. Густые свинцовые тучи обметали гребни гор, окружавших Припас, свивались в воздухе, то чернея, то светлея, точно ярые драконы, порывавшиеся проглотить село, спавшее глухим сном. Деревья в садах колотились в ознобе, стонали жалобно и устало.

Босая, кутаясь в платок, Ана быстро пошла к воротам, трясясь от необъяснимого страха и холода, пронизывавшего ее до костей. Она осторожно отворила калитку и хотела выйти на улицу. Но тотчас замерла в испуге. Огромная фигура чернела у ворот. Какой-то миг Ана даже не в силах была выговорить ни слова. Потом, собравшись с духом, шепотом спросила:

— Кто тут?

— Я, — отозвался густой голос, расплываясь во тьме, точно несомый невидимыми крыльями.

— Ионикэ? — прошептала Ана в приливе счастья и, уцепившись за него, повторяла сквозь слезы: — Ионикэ! Ионикэ!

— Я ждал, пока уйдет Джеордже, — продолжал Ион с дрожью горечи в голосе. — Сколько раз я ждал вот так, а ты, Ана…

Он вдруг осекся, точно ему всадили нож в глотку.

— Заходи в дом, Ионикэ, — всхлипывала Ана, потянув его за рукав сумана. Потом, вспомнив про отца, который бы все село поднял на ноги, если бы узнал, что она привела в дом Иона, добавила с плачем: — Или хоть во двор… на приспу… идем!

Ион не зашел. Он хотел только одного: пусть она видит и твердо знает, что он ее не бросил. Такой он придумал способ, чтобы заставить Бачу отдать за него Ану. Чтобы дело выгорело, надо браться исподволь. Иначе погибли его планы. Главное — иметь терпение. Что скоро, то не споро. Без ловкости и хитрости никогда не пригребешь к пристани.

Он тотчас попрощался и скрылся во тьме, прежде чем Ана успела ему ответить.

Его редкие, шлепающие по грязи шаги отдавались по улице, все отдаляясь, пока не стихли совсем. В обступившем ее безмолвии девушка умоляюще шептала:

— Ионикэ! Ионикэ!

Тем не менее в душе у нее теплилось радостное чувство. Он вернулся к ней, значит, любит!.. Никогда, верно, ей не снились такие счастливые сны, как в ту ночь…

На другой день Ану словно подменили. Лицо ее рдело румянцем от ясной веры. Она живее двигалась, работала с большей охотой, и ей почему-то хотелось показать всем, как она счастлива.

Джеордже, сразу заметивший эту перемену, сперва обрадовался, думая, что она поддается. Ана уже не вздыхала и не плакала. Но, казалось, она была в страшном нетерпении, сидела точно на иголках, как будто только и ждала, когда он соберется уходить… Подумав, Джеордже решил, что это, должно быть, неспроста. И тут у него проблеснуло в голове: «Ион!»

Хотел он прогнать эту мысль и не мог. В голове у него, точно удары молота, стучало: «Ион!.. Ион!.. Ион!..»

2

Когда на другой день стражник принес Иону повестку, он равнодушно пожал плечами, спросил, в какой день будет суд, потому что не знал венгерской грамоты, и отдал повестку Зенобии, велев припрятать за матицу, чтобы не забыть числа. Он только сказал про себя: «Значит, все-таки правда?» — и потом уже больше не думал о Симионе Лунгу, как, впрочем, не думал и до сих пор. Вечером он опять отправился к Ане. Так и пошло…

Гланеташу испугался повестки и стал донимать Иона: сбегай-де к господину учителю, попроси совета, как и что делать. Херделя слыл мастером на все руки — он дергал зубы, как ни один доктор, и быстро и без всякой боли, и в законах знал толк получше любого адвоката. Прежде небось по всякому пустяку бегал к нему или с барчуком Титу советовался, почему бы не сходить и теперь, когда дело дошло до суда, а с судьями, как известно, шутки плохи? Но речи старика были Иону как об стенку горох. Он теперь только об Ане и помышлял. Ничего знать не хотел, пока не заставит Василе Бачу отдать за него Ану вместе со всем состоянием.

День суда приходился на четверг, когда в Армадии был базар. Вместе с Ионом пошли и родители, им надо было продать два четверика кукурузы, чтобы выплатить податные, — по селу уже ходил примарь с помощником письмоводителя, взимал налоги с недоимщиков.

Играло скупое осеннее солнце, озаряя окрестности ровным желтым светом, пригревая в самый раз. В кротких объятьях его лучей омертвелая земля, казалось, задышала вольней, присмиревшие деревья расправляли медную листву… По шоссе неумолчно грохотали каруцы, спешившие на базар, обгоняя одна другую. Припасовцы, почти все пешие, кто с мешками, кто с переметными сумами, бойко вышагивали, оглашая громким говором леса и овраги… В Жидовице корчмари «женили» ракию, делая приготовления к полудню, когда народ на обратном пути сойдется в корчме распить на радостях по стаканчику по случаю продажи или покупки.